Сергей Катуков - Мастер облаков

Он вздохнул и пошел к себе в домик.

И за следующие полтора месяца написал в своем жилище, окутанном тёплом, густом тумане, художественный роман. А какой и с кем еще мог быть этот роман? Кроме альбатросов, чаек и домашнего ленивца, никого вокруг ведь не было.

За окном вздыхали лиственные островки затопленных деревьев-гигантов.

Луна и солнце сменяли друг друга, а туман не сдавался.

И, казалось, сгущался только сильнее. Так же, как накапливалось напряжение в его романе.

Тишина полузатопленного леса, среди которого застряла технико-исследовательская станция, уже давно не разбавлялась звуками радио или рации. Словно радиоволны тоже затопило. И временами Григорий думал, не оказался ли на небесах. Или в предгорье. Всякое могло произойти с его ковчегом без якоря, без руля и ветрил.

Но однажды ночью, когда роман уже подходил к концу, радио вдруг заговорило. Сквозь шипенье из темноты вышел голос, отодвинув на полуфразе занавеску беспорядочного шума. И сразу же замолчал. Потом голос снова вышел из томительной ниши и продолжил. Это была театральная пауза радиопостановки. Высокий, гладко причесанный тенор говорил по-английски, из студии в Лондоне или Нью-Йорке, изображая пантомимой своих интонационно-выразительных средств действие рассказа.

Далекий английский плохо ложился на слух и первые несколько минут сморщивал тусклую кожицу сознания до размера дремоты. Но потом память развернула свои старые карты и действо быстро побежало по морям синтаксиса, мимо таинственных островов незнакомых слов и рифов идиом.

Речь шла о чем-то странном. Чего не было в действительности. Точнее даже, пересказывалась небывшая история другим небывшим образом.

Главный герой новеллы — некто Ной построил огромный ковчег.

Стараясь выполнить свою миссию «взять и спасти каждой твари по паре», он старательно искал животных. Но время до потопа быстро тощало, а животных все не было. И случился потоп. Раньше, чем Ной успел. Долго носилось судно по бесконечным просторам единого океана, окутавшего мир. И когда вода начала сходить, то ковчег остался стоять на плато древнего вулкана в мелком высокогорном озере. (Память Григория подсказывала, что здесь, вероятно, речь могла бы идти об озере Титикака, но только вулкана на его дне не было).

Тогда Ной спустился из ковчега, перешел на плот и поплыл к краю.

Там, рядом с узкой полосой земли, был водопад, цедивший скозь скалы воду далеко вниз. И сел рядом с водопадом, прямо на кромку вулкана, свесив ноги. И видел, что далеко внизу все покрыто снежно-белыми и золотистыми грядами облаков.

И понял, что сидит на краю мира. Мир был нов. Но одиночество и тоска перешли из старого мира в новый. И поэтому откровение потопа не удалось. И пустой ковчег, огромный, но выглядевший едва заметным навершием для этой горы, был будто олицетворением мощного дара, оставшегося бесполезным втуне и никем не принятым.

Рассказ завершался печальным бархатным тембром, которым голос аккуратно накрывал последний абзац, разглаживая причастные и деепричастные складки удлиненным вытягиванием гласных. И в завершении этом была мысль, что как бы ни был велик дар художника, но если он, дар, никому не служит и не может найти, кому помочь и служить, то будет в этом даре великая печаль.

Голос замолчал. И после очередной паузы, повеселевший и светлый, произнес… Впрочем, Григорий произнес это с голосом почти в унисон. Почти — потому что не знал, как название прозвучит на английском. Зато последнее, будто древнеиндийское или псевдоарабское, простое, лиричное и немного страдательное — как Панини — прозвучало в унисон:

«Пушк-ни».

Да, по радио прозвучал отысканный далеким издателем один из рассказов нашего героя.

Григорий помнил, что он назывался «Заблудившийся ковчег». И был переведен совсем неплохо. Если говорить честно, то совсем хорошо. Восторженно хорошо, изумительно прекрасно. «В переводе я звучу гораздо лучше», — подумал Григорий, впечатленный значением рассказа и широко шагнувшей известностью своего успеха.

На этом, впрочем, наш рассказ заканчивается.

Туман рассеивается, за героем прилетает спасательный вертолет.

Из домика извлекается инженер, с рукописью, обернутой в целлофан, — под мышкой и одомашенным ленивцем — в руках. И все они улетают в синюю, аргентинскую даль.

Если с вечера заночевать на окраине Колоброди и спозаранку снова отправиться в путь вместе с солнцем, как раз на запад, то утром следующего дня неминуемо прибудешь в Древелег.

Колобродь — старинное обжитое место возле Пьяных Болот.

Деревянный, расхлябистый, разбросанный по островкам между оврагами городок. Местность тут такая овражистая, что мостов переброшено больше, чем серебряных браслетов с впаянными изумрудными камушками на запястьях и лодыжках всех истмийских красавиц.

Город стоит на высоком холмище, изъеденном буераками, промоинами и рытвинами, и по самому краю, вихляя, обегает его под высокими берегами древняя река Извилиста.

И в правду, такое число петель, которое вьёт она, пока прибредёт до Колоброди, сочтёт по памяти разве только дед Батяй, что из Ткацкой слободы. А петель за свою жизнь набросал он немало.

И вот утром, когда солнце обмочило своё багряное отражение в старинной реке, вступил Ярослав как раз в город. Встретили его звоны кузниц, где ремесленники разминали и тугие железные свои мускулы, нагнетая жары мехами, и тугоплавкие металлы, чтобы ковать мечи, кольчуги, и лемехи, и украшения.

Кому, как не ему, горному жителю, знать о кузнечном труде, которым живёт и процветает край его родной Салинской долины. Поэтому шёл он мимо пышущих жаром мастерских — широкоплечий, высокий, черноволосый, с антрацитовыми поблескиваниями в глазах, с горской носовой горбинкой, — улыбаясь широкой, как ладья, улыбкой, прячущейся концами в усах и плывущей высоко над подбородком. Звоны-перезвоны из одного да в другой край по всей Кузнечной слободке ложились ему в уши мягкой, радостной музыкой и, поколебавшись, тихо, но тяжеловато отражались в золотом кольце в левой мочке.

Чтобы найти мастерскую деда Батяя, надо перейти город поперёк, по улицам, проулкам, переулицам, поднявшись прямо на Серединную площадь, которая, как темечко, возвышается над всей городской окрестностью и блестит тёмным гранитным брусчатым камнем, выложенным извилисто узорной мозаикой, но так ровно-плоско, что пусти по нему яичко — покатится невредимо, не наткнётся ни на один камешек, пока не свернёт само в какую-нибудь подвортню. А там уж его…

И дальше идёт Ярослав через город, прямиком к деду, к которому у него дело. Вот же дед обрадуется новому заказу! Да такому щедрому и необычному, что всем его соседским мастерам прямо хоть бросай всё шитьё-витьё-тканье да беги топиться от зависти с берегу! Но пока горный житель идёт через торговые ряды, где иной скаредный купец придирчиво осматривает прохожих; пока любуется на каменных мастеровчан, вытёсывающих новую гигантскую башку, которую положат межевой вехой на границе Солёной и Гранитной земель; пока слушает невидимые разводы соснового запаха, околдовавшего Плотницкий квартал, — дед Батяй ещё лежит, почёсываясь, позёвывая, подумывая, вставать ли уже или помечтать о дорогих ситцах, кашемирах, кардинальском бархате, которые ему везут через далёкую Изамирскую пустыню договорённые хитрые трапезундские торгаши, выбившие из него задаток в треть цены.