Сергей Катуков - Мастер облаков

— Эээ, дед, — шумел народ, — ты, видать, уже залил в себя столько медовухи, что ползёт через край. Лей-лей да не заливай!

Знамо дело: народные сказки и преувеличения, но город и в самом деле стоял неохватным взгляду, необъезжаемым конным ездоком за семь дней гигантским деревом-дубом. Ведь такие обычно называют Дубенями. Но этот был во всей вселенной всем дубам Дубень!

Вход в него начинался в средине, разваленной в ровной широкой лестнице, далее — ото всех сторон вздымались бесчисленные ветви. И каждая — как улица, а коль не улица, так подобие деревянной мостовой, тротуарчику или уютному переулку, переходящему в круглый туннель, углубляющийся в ствол. Некоторые ветви становились отдельными зданиями, поворачивающими вертикально вверх и взмывая башенками, словно праздничные фейерверки. Несколько же очень плосковатых широких ветвей, параллельно друг другу, словно планетарные кольца, по медленному, не крутому серпантину обвивались по всей длине ствола, создавая круговые балюстрады, по которым можно было пройтись от самых нижних ярусов к верхним. Ярусы различались каждый своим видом окон — и широкими, как витрины, и шестигранными, будто соты, и треугольными, и проваливающимися во внутренние галереи, словно в пещеры. Это был город, выросший из одного древесного ствола. В котором поселились все виды городских зданий; снабжённый изнутри входами-выходами, лестницами, водопроводами, пневматическими коммуникациями, площадками и площадями, бульварами, разбегающимися на высоте просторными балконами, жилыми многоэтажными уровнями. Город, головокружительно устремлённый вверх к кроне, утопающей, как в облаках, в целом море вечно-зелёной листвы. Город-государство, город, словно кит-Левиафан, выпрыгнувший в небо, город-Вселенная.

Ярослав вздрогнул, вспомнив во сне, как яркое огромное солнце выбежало ему навстречу, когда он побывал в последний раз на самой верхушке древо-града. Солнце уже поднялось и яровым, неистово-багряным рассветным ураганом гнала длинную колесничную тень от телеги. Щель между веками горячо горела, Ярослав отвернулся от солнца и раскрыл глаза. Дед, ласково улыбаясь, покачивался, щурился — то ли спал, то ли нет.

— Скоро будем. — Пропел, зевнув. — Скоро у Алмазного моста как раз. Ветра б только не было…

Дорога, игравшая до этого змейкой между холмов, вдруг резко бросилась вправо. Дед, сползши с облучка по ходу движения, взял лошадок под уздцы и повёл их влево с дороги на обочину к высоким росным травам, утопавшим в тумане. Остановились. Туман, курившийся в траве, почти иссякал на песчаной полоске и дальше чуть ниже разлегался густым плотным морем. Старик кинул туда несколько каменьев — они проткнули белое слоистое полотно, оставив примерные очертания своих форм. Громадная бездна затаилась под туманом — разверзшийся древний каменный каньон, словно океан пустоты. Камни, брошенные дедом, загремели где-то там, приблизившись ко дну и прихватив с собой ещё другие, рассеяв внизу стучащее, скальное эхо.

Дед вытащил из телеги мешок, покачивая борты и ещё сонно бурча:

— Шевелитесь вы уже, приехали… — И неожиданно игриво пропел: «Итидрить-кавардыть».

— Чого? — Затянул, было, Осинь.

— Итидрить, говорю! Рассёдлывайся давай! Кавардыть! Сейчас будем налаживать мост.

«Налаживать мост» — это то, что дед умел делать не хуже своих живописных и ажурных тканей. «Наладить мост» — это ещё и искусство невидимого. «Ткать воздуси», «класть алмазные поклоны» — вот как это называется. Никому, кроме Батяя, искусство неведомое, неподвластное и невидимое, потому что измысленное им самим.

Дед берёт мешок плотного чистого кварцевого песка, выхлобучивает его пыльные горсти, — по стеклянистым холмикам снуют здесь и там мутные блики, — поддувает на них, сидя над мешком на корточках, кивает головой, жеманно и довольно делает скобки на углах рта и, раскорячась под тяжестью, несёт, кряхтя, мешок к самому краю обрыва.

— Вставайте, вставайте! Самый раз. Ветра нет. Туман ровный, как шёлк.

Осинь бредёт к деду, стоящему у обрыва, потряхивая головой, Ярослав складывает в котомку пустые мешки, немного суетясь.

Итак, вот оно.

— Ну… — Дед, прищурившись, посмотрел блуждающим взгдядом в туман. — Оно-тось…

Схватил тонкие горсти песка и, словно верёвки, стал побрасывать их в туман.

Сып-сып. Сып-сып. Губы деда шевелятся, ворожат. Сып. Быстро так замельтешил. Глядь, а песок уже не сыплется, а ткётся в косичку. Дед шире разводит руки — косичка становится ажурной, ещё шире — и уже сеть парит поблёскивающими восьмёрками и петлями. Петляет дед, набрасывает в воздухе на невидимые рычажки песчаные извивы. Сложил петлю — толкнул вперёд, ещё петля, ещё восьмёрка, стянул ромбовидный узел — хорош гуж! — и, приподняв, протолкнул весь невесомый каркас как по налаженным полозьям. Лыбится дед: мост, искрясь алмазной крошкой между песчаными канатами, ползёт над туманом, поднимаясь и огибая его сверху! Вот он, вот он! алмазный!

Лезет, колеблясь, шатаясь, как тростниковая лестница, вперёд, аркой, качаясь в такт дедовым мановениям рук. Словно паутина ткётся, трудко вспархивая петельками и раздуваясь, расширяясь на воздухе большими, длинными овальными ободами.

— Давай, что ли, — обернулся дед к Ярославу, — готовьсь! А ты, — ко внуку, — подсыпай песка через каждый счёт на полтину. Ни позжей, ни раньше, а то ухи оборву!

— Ага.

— Вот и ага! Пошли.

Дед первый взобрался на мост и, переступая по песчаным прутьям, полез, легонько раскачиваясь, но уверенно, помогая иногда руками. За ним — Ярослав, пригибаясь, хватаясь за прутья, пережидая, пока тряска немного поуменьшится и переводя дух. Осинь считает до полтины и подбрасывает песка, а мост растёт и движет путешественников. Поехали они самодвижущимся Алмазным мостом так, что если сбоку и издали посмотреть, то точно на листе порея два муравейки, разве только без усищ-удилищ на макушке.

Едут, движутся через туман. Душновато. Внизу через молочные течения проглядывает каменная пропасть, по сторонам если повертеть головой — хоть весь край виден: леса-леса, холмы, Извилиста редко просветится, Колобродь на пористом разваленном пироге возвышения местами растопорщит спицы колоколен и двускатные спины крыш. Впереди чёрной, подводной зеленью приближается материк Древелега.

Растёт безостановочно мост, трудится дедов наговор, поднимается из тумана махина Города и вдруг врывается в глаза, обдаёт своим ветром, вторгается дыханием своего организма, чутко вслушивающимся в гостей, оглядывает со всех сторон, вспоминает, сканирует, идентифицирует, проверяет и впускает дальше в себя. И только с виду Город оставлен, — как будто недавно, свеж ещё памятью о своих хозяевах, — внутри он действует, функционирует, как космический корабль, воткнутый в поверхность чужой планеты и мимикрировавший под живую материю. Гигантский механизм воспринимает, запечатлевает, архивирует каждое мгновение планеты. Листья — мельчайшие и чувствительнейшие датчики, пористая кора — химические и физические фибры, настроенные на уловление любого движения, колебания, приходящего извне. Он весь устроен, как губка, чтобы впитывать, воспринимать, вбирать и передавать информацию: постоянно, через листья-передатчики на самой вершине кроны, — своим создателям в далёком космосе.