Алексей Ракитин - Уральский Монстр

Сам документ лаконичен. Завуч Цецегова сообщила, что «Винничевский Владимир пришёл в школу №14 в 1936 г. вместе с классом школы №58, где он учился в четвёртом классе». Далее весьма скупо обрисовала облик юноши, обошлась буквально четырьмя-пятью лаконичными фразами: «С товарищами жил дружно, жалоб на него не поступало. Характер же имел угрюмый, молчаливый. Учился неплохо и был переведён в пятый класс». В общем-то, всё это на разные лады Вершинин уже знал от самых разных людей. Самая любопытная деталь документа находится ближе к его концу, процитируем этот фрагмент, сохранив стилистику и орфографию оригинала: «В средине учебного года Виничевский (именно так, с одной «н» завуч начальных классов и писала его фамилию – прим. А. Р. ) вместе со своими товарищами Гапанович и Дробининым явились в школу выпивши (или причина – точно не помню, т.к. дело разбирали директор т. Зуева – нынче умершая). После разбора этого дела директор решила разбить эту группу ребят и предложила родителям Виничевского перевести его в другую школу и он был помещён…» Тут мы прервём цитирование, поскольку никуда Винничевский помещён не был. Его не удалось перевести в феврале 1937 г. в другую школу, и он до конца года оставался дома, занимаясь по школьным учебникам с матерью. Этих деталей завуч Цецегова либо не знала, либо сделала вид, будто не знает.

1 ноября около полудня Георгий Иванович Винничевский явился в кабинет Ивана Пустовалова, ответственного редактора главной региональной газеты, официального печатного органа Свердловского обкома ВКП(б) «Уральский рабочий», и вручил ему в руки письмо. Кое-что, видимо, он пояснил на словах, но рассказ его, как и сам текст письма, до такой степени поразили Пустовалова, что тот позвонил сначала в обком партии, а затем – начальнику областного Управления РКМ Александру Урусову. По просьбе последнего оригинал письма был на следующий день передан в секретариат начальника управления, а оттуда спустился в ОУР.

Текст, написанный почти без наклона крупными, хорошо читаемыми буквами, похожими на палки, гласил (орфография оригинала сохранена): «Редактору газеты „Уральский рабочий“ от гр-н Винничевского Георгия Ивановича и Винничевской Елизаветы Иван. Мы, родители того негодяя, указанного в отделе происшествий от 1-го ноября 1939 г., окончательно убедившись в его сугубо-кошмарных преступлениях, мы как родители отрекаемся от такого сына и требуем применить к нему высшую меру наказания – расстрела! Таким выродкам в советской семье жизни быть не может. Убедительная просьба поместить наше пожелание в газете „Уральский рабочий“». Под текстом – подписи Георгия и Елизаветы Винничевских. И дата – 1/X 1939 г., легко заметить, что автор этого косноязычного сочинения ошибся на месяц, ведь ноябрь – одиннадцатый по счёту, ну да ладно, с этим-то как раз всё ясно – это описка.

Гораздо интереснее то, что аналогичное письмо получил и начальник ОУР Вершинин, с той только разницей, что в нём отсутствовала фраза, содержавшая «убедительную просьбу» опубликовать его в газете «Уральский рабочий».

Для советской идеологии и политической культуры тех лет бранить врага всякими непотребными словами и призывать на его голову всевозможные проклятья и ужасы являлось нормой. Всевозможные массовые мероприятия – митинги и демонстрации – с лозунгами, содержащими призывы «раздавить гадину», «уничтожить змеиное гнездо», «сжечь дотла» или «отрубить щупальца» являлись мейнстримом агитации и пропаганды. Если уж такими и им подобными эпитетами и метафорами разбрасывались советские прокуроры и общественные обвинители на судебных процессах, то простой призыв расстрелять можно было счесть верхом корректности, культуры и сдержанности. Но это в тех случаях, когда речь шла о расстреле зиновьевых-каменевых-радеков и прочих абстрактных «уклонистах» и «гидрах контрреволюции». А вот призыв расстрелять собственного несовершеннолетнего сына – это даже по советским меркам как-то того, совсем по-людоедски… это перебор.

Единственная аналогия, которая в связи с письмом Винничевских приходит на ум, – это довольно известная история о том, как Георгий Пятаков, известный советский партийный и государственный деятель, попросил у Сталина разрешения лично расстрелять собственную жену, заподозренную товарищами из НКВД в связях с оппозиционерами. Произошло это вроде бы в конце лета или в начале осени 1936 года, Пятаков ещё сохранял свою должность и подобным шагом надеялся, видимо, продемонстрировать абсолютную преданность «генеральной линии партии» и «лично товарищу Сталину». Возможно, перед нами исторический анекдот, поскольку об этой просьбе известно со слов Сталина, разговор происходил в достаточно приватной обстановке и при минимальном числе свидетелей, во всяком случае, никаких письменных следов такого обращения не сохранилось. Но поверить в подобный разговор можно – со стороны Пятакова было вполне по-коммунистически продемонстрировать презрение к нормам общечеловеческой морали и продемонстрировать готовность следовать «классовому чутью» и «классовой справедливости». И то, и другое являлись для большевиков фетишами, священными категориями, обращение к которым оправдывало любую гнусность.

Ирония судьбы заключается в том, что подлая инициатива Пятакова не спасла его бесполезную жизнь, и он получил пулю в затылок даже скорее, чем его жена, та самая Людмила Дитятева, которую он с таким пафосом был готов убивать лично (она пережила своего мужа почти на пять месяцев). Но речь в данном случае идёт всё же не о Пятакове, а о Винничевских.

Думаю, мало кто усомнится в том, что родителей сподвигли написать письмо с призывом расстрелять собственного сына вовсе не тягостные думы о «советской семье» и не искреннее возмущение от содеянного им. Они не могли возмущаться его проделками просто потому, что ещё ничего о них не знали, поскольку Вершинин никак не мог давать им читать его показания. Протоколы допросов Винничевского помощник облпрокурора по спецделам Небельсен прочитал только 2 ноября, о чём и сделал записи на последних листах этих документов, а до тех пор, т.е. пока их не брал в руки прокурор, на эти бумаги никто из посторонних вообще не мог даже взгляд бросить. Даже и после прочтения прокурором признаний Винничевского расследование не утратило гриф «совершенно секретно» (правила секретного документооборота таковы, что категория секретности подшивки документов не может быть ниже той, что имеет самый секретный из включенных в неё документов. Поскольку совершенно секретная сопроводительная переписка по этому делу не выделялась в особую единицу хранения, а подшивалась прямо в тома следственных материалов, стало быть, все они могли быть доступны только лицам, имевшим допуск к работе с совсекретной документацией. Очевидно, что Георгий и Елизавета Винничевские такого допуска в конце 1939 г. не имели).