Алекс Коста - Вавилон и Башня

Во все стороны тянулись подводы. У многих, кто ехал с нами рядом, лошади падали, закапывались в глину, умирали. Наши еще как-то держались. Только на воле «бабули». Так мне сейчас кажется. Она ничего не говорила. Просто стояла на подводах, закутанная в плотный плед из верблюжьей шерсти, и всматривалась куда-то вдаль.

Я совсем маленький, но уже тогда был впечатлен, сидя рядом в дурацком картузе, что «бабуля» посылает какой-то сигнал куда-то далеко, за пятьсот километров от Смоленска, на набережную Кремля. Словно взывая к тому, кто еще должен там быть, кто должен отвечать за всю эту несправедливость, за этот ужас и смерти, разрушение, подлость…

«Лоскут» закрылся, открылся другой. Зеленый, как самый чистый изумруд, мох среди болота, красные сгустки и ягоды морошки. Эти сгустки – мозги Бориса. Мозги, которые я выпустил, выстрелив из охотничьего карабина. Почему-то я никогда не жалел самого Бориса. Жалко было, что все это время мне приходилось носить его фамилию. Жалел, что вся слава, награды, научные степени достаются не мне, потомку именитого рода, а этому мерзавцу «без страха и упрека». Ведь Борис был таким. Если б мы с дедом Матвеем попытались остановить его экспедицию, он без сомнения перебил бы нас. Если б его экспедицию попытался остановить, скажем, Жуков, Ленин или даже Сталин, он бы и любого из них уничтожил. Я не знал, что это было. Я даже не думаю, что Борис руководствовался чисто умозрительной мыслью «цель оправдывает средства». Нет, вовсе нет. Скорее, для него вообще не существовало такого понятия, как «средства». Только цель. Но какова была его цель…

«Тьфу! – как будто сплюнул я от этих неприятных мыслей. – Борис, Борис…» Я вспомнил, как мы рыли мелкими саперными лопатами яму в трясине болот, чтобы похоронить его, этого «всадника без головы», а Дед Матвей довольно охал. Я тогда был в каком-то полусне, словно не понимал, что делаю. Вырытую яму наполняла гнилая болотная вода, мы ее старались вычерпывать, и я, кажется, чертыхался. А дед Матвей, кажется, продолжал свое «э-хо», «э-хо», размахивая лопатой.

– Борис! Борис! – вроде закричал дед Матвей куда-то в эту черную-черную дыру, наполовину залитую водой.

«Там ему и место!» – почему-то подумал я в тот момент. Ему самое место в этой черной-черной дыре, где-то далеко-далеко в болотах, лежать пропитанным гнилью, с размозженной черепной коробкой, с половиной мозгов и второй половиной, висящей на кустах морошки.

«Будешь великим», – вспомнил я завет из своего «лоскутного одеяла». «Бабуля» сказала мне это незадолго до того, как пьяный солдат выстрелил ей в живот, когда она пыталась оттащить его от любимого «Блютнера». «Ему ведь не рояль нужен! – хотел прокричать я. – Ему нужны серебряные подсвечники!» Зачем она это сделала, из-за какого-то рояля?!

Но для «бабули» не было слова «зачем». В ее словаре было слово «честь» и слово «совесть». Эти слова, точнее – то, что они означали, даже по отдельности, мешали жизни в то время, в котором мы тогда очутились. А уж оба понятия, в сочетании, вообще порождали какую-то страшную квинтэссенцию, которая в любой момент могла взорваться.

«Бабуля» получила пулю в живот. Восьмидесятилетняя женщина, родившаяся во времена Александра II, провожавшая Николая II в последний путь, медленно умирала на утопающих в смоленской грязи подводах, по пути в свой родной город, Москву. Я думаю, она могла умереть быстро, однако это не входило в ее планы. Я помню, сначала «бабуля» долго мучилась, а потом, за два дня до Москвы, как-то оживилась. Правда, уже двигала только верхней частью тела. Но так быстро и живо двигала, что всем казалось, еще чуть-чуть, и она станет прежней, как будто ничего не произошло. Опять будет статно выхаживать по Поварской, в направлении Арбата.

Или просто мне так сильно этого хотелось? Чтобы я, слабый и беззащитный, вновь оказался рядом с твердой поступью «бабули», которая отчитала городового за то, что в моей булочке вместо изюма оказался таракан. И городовой стоял по струнке, как школьник, краснея и трясясь. Может, даже представляя, как «бабуля» возьмет шомпол или розги и располосует ему всю спину.

В палату стремительно вошла Лида. Она толкнула распашные двери так, словно была дочерью главврача. Я сам вздрогнул, что-то смешалось перед глазами.

Лида была одета почти в вечернее, темно-красное, хотя еще день. На ногах туфли с довольно высокими каблуками, а в руках маленькая аккуратная сумочка по последней моде. «Еще и на такси приехала», – со злобой подумал я. В то же время ее такой «разудалый» вид мне очень понравился.

После того как Лида разложила все мандарины в тумбочку, наполнила соком графин, я силой отвел ее в ванную. Слава званию Героя Труда и профессора, у меня в палате была отдельная ванная комната, а не общая в коридоре. В общем… дальше я не смог себя контролировать… захотелось как-то запечатлеть эту красоту, эту свежесть – в себе самом, внутри себя. Как будто еще мгновение – и она уйдет.

Потом мы лежали на больничной кровати, Лида гладила меня по голове, как когда-то, еще не так давно, в моей квартире. Только теперь она что-то говорила, что-то неразборчивое, быстрое, может, даже не на русском, а на армянском…

Я ничего не понимал, ничего не слышал.

Я посмотрел в абсолютно красивое лицо Лиды. Абсолютно красивое! Абсолютно. Откинул одеяло, посмотрел на абсолютно красивое тело, бедра, ноги Лиды.

Она заснула, уткнувшись носом в мое плечо. Ее лицо оказалось совсем близко, и я увидел в абсолютно красивом носу длинные жесткие черные волосы. Они ужасным образом переплетались, кустились, забирались в самую глубь носа. Это было ужасно. Мне захотелось немедленно оттолкнуть Лиду.

Опять передо мной возник строгий профиль и вороненые волосы, идеально уложенные волосы «бабули».

«Ты должен быть абсолютно великим», – спокойно сказала она. И я запомнил, запомнил это навсегда, словно ее слова стали частью меня.

Когда Лида совсем крепко уснула, я поднялся повыше на кровати, посмотрел куда-то в сторону, сам не понимая куда…

Мне представились какие-то джунгли с черными огромными стеблями волос из Лидиного носа, только гигантские, размером с деревья и большие зреющие тыквы под этими колосьями, такого… то ли светло-каштанового, то ли оранжево-карамельного цвета, лежащие на хорошо вспаханном черноземе.

И вот эти волосы-деревья растут ввысь, а набухающие плоды-тыквы все расширяются. Все дальше и дальше. Но куда уж шире может быть тыква?! Я близко увидел прожилки одной из них. Такое ощущение, что «мясо» тыквы уже переросло скрепляющие прожилки. И опять подумал: «Куда, куда?! Куда ж еще расти?!»

Потом почему-то вспомнил грудь своей первой жены, Лены. После всей этой страшной и холодной жизни в тайге хотелось какой-то теплоты, что ли… Чего-то такого мягкого, обволакивающе-нежного. Это как раз было у Лены. Тогда я поразился, как поролон бюстгальтера сильно врезался в ее грудь. Подумал, что бюстгальтер просто меньшего размера, чем нужно. Но когда она его сняла, то я увидел огромную мясисто-молочную грудь. И еще эти, еле различимые, синие прожилки, выступающие из-под светлой прозрачной кожи… как будто именно они сдерживали эту мясисто-молочную плоть. Как будто именно они скрепляют ее, пока могут. Правда, вот-вот наступит момент… и даже эти крепкие упругие вены не выдержат. Рыхлая, колышущаяся плоть прорвется сквозь них. Жуткая плоть, смесь жира и мяса, будет проходить сквозь них, в насмешку обволакивая их острые твердые переплетения…