Алекс Коста - Вавилон и Башня

Я вышел из главного входа больницы, по-дурацки размахивая краями аляповатого халата, оглянулся на администратора:

– Курить есть?

– Константин Борисович, – развел руками тот, – вам же нельзя…

– Да ну…

Прошел через ухоженную аллею парка. И увидел большую ель. Обычно такие ели живут лет сто, а то и сто пятьдесят. Я почему-то подумал, что эта ель еще застала мою бабушку, когда та познакомилась со своим первым мужем, ей тогда было лет двадцать. «Вот бы увидеть двадцатилетнюю бабушку!» Я лег под ель, словно это могло помочь.

Представилось, как ель быстро растет, возвышаясь над купеческими домами старой Москвы, даже отбрасывает тень на Кремлевскую стену. Как тянется одной своей веткой прямо к моей юной бабушке, которая чинно идет по Воздвиженке, в сторону Кремля, чтобы встретиться там с великой императрицей…

Но потом я почему-то почувствовал другое, что-то сырое и неприглядное. Как будто бабушка шла-шла к великой императрице, а ее аудиенцию отменили.

Я завернулся в «одеяло» из опавших еловых веток. Полегчало. Опять перенесся на берег озера Самотлор. Он стал для меня каким-то ориентиром. Ведь это что-то типа судьбы. Поезд остановился именно в том месте леса, где охотилась Уса. И я… воспользовался… только чем? Ради чего?

«Великим! – прозвучал голос внутри. – Великим! Великим! Великим! Великим…»

Я перенесся на подводы, которые кое-как двигались к Москве из разрушенного Севастополя.

– Что значит «великим», бабушка?

– Великим – значит лучшим.

– А… – отмахнулся я, как еще никогда не отмахивался от нее. – Лучшим… разве можно быть лучше всех?

– Лучший – не тот, кто лучше.

– Как это?

– А вот так! Лучший… – она, кажется, хотела сказать помягче. – Лучший – тот, кто единственный.

– Единственный? – не понял я.

– Единственный. И… – немного подумала и, слегка улыбнувшись, добавила: – Один.

– Один? Я и так все время один!

Подводы с бабушкой пропали, я снова оказался в зимнике на Самотлоре – единственном месте, где я не был один. Уса была со мной. И не просто была рядом. Но Была!

– Значит, так суждено. И вообще, доверяй этому миру! – бабушка погрозила мне пальцем.

– Доверять, доверять… как ему можно доверять… – пробормотал я и вспомнил обугленный котелок с костями, которые вначале глодали, а потом долго вываривали мои бывшие товарищи по экспедиции.

– Не можешь доверять, так избавься! – она нахмурила серо-вороные брови, грозно расположившиеся домиком над ее удивительно молодыми, внимательными глазами.

– Избавься, избавься, избавься, избавься, избавься, избавься… – считал я, как какую-то считалочку, где-то внутри. – На это уйдет время! Не так просто избавиться от всего этого муравейника.

– Избавься! – еще раз сказала бабушка, стукнув сильным кулаком по краю подводы, которая уносила ее куда-то в сторону Смоленска, потом – Москвы, родного города, уже занятого кем-то неродным.

Она, конечно, доехала до него и… сразу умерла, так быстро и легко, словно к тому моменту уже перенеслась в «тот мир». Тогда я увидел какой-то след, облачный или след дымки, который вел от Замоскворечья к ее любимой Поварской. Как будто это бабушка, своей легкой смертью, начертила его, показав, что она все-таки дошла, несмотря на войну, революцию, унижение продразверсток. Даже несмотря на пулю в животе, полученную в восемьдесят лет, сидя на подводах, утопающих в смоленской глине.

– Ну, сволочи, я вам всем покажу! – крикнул я кому-то, плотнее закутавшись в опавшие ветки.

Никто не ответил, зато теперь я узнал своего настоящего врага.

– Избавься от них! – повторила бабушка, надавила на окровавленное пятно на животе, впуская пулю внутрь. Она была готова, она уже все сделала, она мне все передала. Теперь я знал. Я знал, что передо мной не пропасть. Передо мной – занавес, я должен его отдернуть и выйти на сцену. Выйти и всем показать, как я умею!

– Избавлюсь! Избавлюсь! Избавлюсь! – кричал я, размахивая маленькими детскими кулачками, куда-то в исполосованную глиняную хлябь смоленской дороги, стоя на подводах, качаясь как пьяный, кутаясь в листья, лежа под деревом.

<���Россия, 1990-е>

Вениамина всегда удивляло, как мужчины реагируют на женщин. Он не раз видел, как Коля, бывший десантник, воевавший и видевший все, что только можно видеть, пригибался, весь выкручивался, когда в поле зрения попадала какая-нибудь девка с длинными ногами и большой грудью. У него начинал туда-сюда ходить кадык. Для Вениамина это было странно.

Женщины для него делились на два типа: сила или предмет. Он встречал действительно сильных женщин. Или… даже не так, женщин, которые были силой. Но такие представляли собой редкость. Второй тип – противоположный первому, женщины-предметы. «Предметы» были повсюду. Красивые и некрасивые, приятные и неприятные, добрые, злые… какая разница? Вениамин обращал на таких женщин ровно столько внимания, сколько на розетки, в которые втыкал электроприборы. Если нужно бриться, заряжать что-нибудь, он искал ближайшую розетку – и подключался к ней. Так и с «предметами». Если нужно «что-то зарядить», он находил ближайшую «розетку» – и «заряжал».

Он не любил проституток. Они были для него чем-то вроде розеток с десятикратной платой за электричество. Зачем?!

Однако несколько лет назад, пригласив репетитора для занятий на фортепиано (ему очень хотелось научиться играть, хотя он и сам не знал, зачем и почему), Вениамин с удивлением увидел женщину, которая не относилась ни к одному из известных ему типов. Точнее, сила в ней как раз была. Но какая-то не такая. Вениамин тогда со странным чувством обиды подумал, что подобной силы не сможет иметь никогда. И дело даже не в том, что он был недостаточно силен для этого (в своей силе Вениамин не сомневался), и тем более не в том, что он не смог бы укротить такую силу. Просто сила этой женщины была совсем другая. Как будто не из «этого мира». Как будто даже если бы Вениамин смог эту силу взять себе, научился ею пользоваться, то все равно, как бы ни старался, не смог бы применить ее в своих обычных делах. Словно эта сила для каких-то совсем других дел. Но вот для каких, Вениамин не знал.

От этого злился и радовался одновременно. Когда Елизавета приходила к нему для уроков, Вениамин почти все время чувствовал осыпающийся «золотой песок» внутри и подступающий, будто стучащий изнутри, «след добычи». Только в обычных ситуациях «след добычи» был на что-то направлен. А здесь он стучался все время и везде, без всякого направления. Вениамина это очень пугало и веселило. С одной стороны, очень приятно. С другой, он боялся, что так можно растратить «след добычи» непонятно на что.

Странным образом вела себя и Елизавета. Она ничуть не удивлялась богато обставленной квартире Вениамина. А когда он сказал, что занимается строительством крупного объекта, просто кивнула, как будто каждый день встречалась с теми, кто занимался строительством крупных объектов.