Алекс Коста - Вавилон и Башня

– Елизавета Викторовна, – Вениамин подчеркнуто вежливо обращался к ней по имени-отчеству, как к репетитору, ему так подсказывал «след добычи», – как вы думаете, когда я начну играть?

Елизавета хлопнула огромными ресницами, такими длинными, что, казалось, они вот-вот зацепятся друг за друга десятками отдельных ресничек, что и невозможно будет расцепить.

– Все зависит от вашего старания, Вениамин Аркадьевич.

– От старания… – он посмотрел на свои руки, с толстенькими, похожими на сосиски, пальцами. – Старание у меня есть.

– Вот и хорошо, – поставила точку в своем ответе Елизавета и перевернула ноты.

Вениамин, вообще-то, ненавидел музыку. Он не понимал, в чем ее польза. Среди многих бесполезных вещей вокруг музыка была, пожалуй, самой бесполезной.

Дома нужны для того, чтобы жить. Хорошие дома для того, чтобы хорошо жить. Еда, чтобы есть, одежда, чтобы одеваться. Но музыка! Зачем? Чтобы танцевать? Или что? Но зачем танцевать? Танцуют, чтобы отвлечься. А просто так нельзя отвлечься? И вообще, зачем от чего-то отвлекаться?

– Слушайте музыку, – сказала Елизавета и принялась плавно, почти без касания, нажимать на толстые, местами с благородными трещинами лака, клавиши «Стейнвея» [85] «Стейнвей» (от англ. Steinwey) – марка фортепиано Steinwey & Sons. , который Вениамин купил за невероятные деньги у какого-то перекупщика, а тот отнял его за долги у какого-то известного композитора.

Пальцы Елизаветы не мельтешили, как «коротенькие сосиски» Вениамина, то и дело норовя попасть не туда, по другой клавише (это еще в лучшем случае) или вообще «в молоко».

«Слушать? Но зачем ее слушать?» – не вполне понял он. Однако красивые пальцы Елизаветы так ласково и нежно бегали по «Стейнвею», что Вениамин невольно увлекся этой «мозаикой».

– Елизавета, – произнес он так, как если бы на «стрелке» сказал «ответишь за это», и снова повторил: – Елизавета. Останься сегодня.

Елизавета сразу вышла, обидевшись. Вениамин долго стоял, смотрел в зеркало, которое досталось ему «в довесок» к фортепиано от перекупщика. Зеркало было мутное, вся поверхность в черных точках. Но старинное, в верхней части даже обозначалась фамилия, может, изготовителя, а может, того, для кого это зеркало, еще сотню лет назад, изготовили. От времени деревянные буквы стерлись, превратившись в «обмылки».

Вениамин так долго всматривался в зеркало, что зеркало начало с ним разговаривать:

– Давай, женись так.

– Что значит так?! – спросил у зеркала Вениамин.

– А вот так, – ответило зеркало.

Вениамин не знал, то ли «след добычи» с ним разговаривал, то ли он действительно влюбился, чего раньше с ним никогда не происходило, но он быстро-быстро собрался, позвонил знакомому оперу, узнал адрес Елизаветы и уже спустя час стоял с большим аляповатым букетом цветов у подъезда старого партийного дома на Кутузовском.

– Вы на похороны? – пошутила Елизавета, увидев Вениамина на крыльце.

– Войти можно?

– Не совсем, – сказала Елизавета, опять хлопнув своими огромными ресницами.

«Как все-таки они не цепляются друг за друга?» – в очередной раз подумал Вениамин.

– Что не совсем? – не понял он и почувствовал, как «след добычи» бьется о стенки, не то желудка, не то еще каких-то других его внутренностей.

– Посидите здесь, – и Елизавета указала Вениамину на большие широкие ступеньки некогда шикарного подъезда, теперь испачканного и потрепанного, облюбованного бомжами, в силу близости дома к Киевскому вокзалу.

– Что значит… – он не закончил фразу, Елизавета уже захлопнула дверь.

Ничего не оставалось, Вениамин сел на грязноватые ступеньки, равнодушно бросив вниз дорогой и, действительно, крайне аляповатый (теперь он сам это понял) букет.

Вспомнил, как дядя Олег рассказывал ему о женщинах. Тогда он просто восторженно слушал, как и всегда, когда дядя Олег что-то рассказывал. Но в своей последующей жизни, полной насилия и жестокости, Вениамин никак не связывал этот рассказ с теми женщинами, которых встречал. А встречал он только женщин-силу или женщин-предметы, а дядя Олег, кажется, говорил о чем-то другом. Может, о таких, как Елизавета?

– Ну, что ж, благородно… – Елизавета звонко засмеялась, и Вениамин почувствовал, что сделал все правильно. И что выбросил букет, и что сел на широкие грязные ступеньки в новых, цвета топленого молока, брюках.

– Что благородно? – прикинулся он.

– Ладно, – примирительно сказала Елизавета. – Не буду над вами издеваться, Вениамин Аркадьевич… – как будто вопросительно произнесла она. Так, словно Вениамин ни при каких условиях не может быть «Аркадьевичем», а только каким-нибудь Гавриловичем или Архиповичем. На самом деле он и был Васильевичем. Имя Вениамин тоже досталось случайно, в силу «фантазии» матери, к моменту его рождения еще не совсем выколоченной побоями отца.

Елизавета бережно вынесла большую клетку с толстым кроликом с глупыми красными глазами.

Она села рядом с Вениамином на лестнице. И ему сразу показалось, что от ее прикосновения лестница вся очистилась, стены снова обелились, штукатурка восполнилась утраченными, выщербленными временем фрагментами. И над всем домом появились большие безвкусные гирлянды, почти такие же, как тот букет, который сейчас валялся среди бычков и осколков.

«Неужели и правда влюбился… – первый раз в жизни подумал такую мысль Вениамин. – Твою мать!» – опять, странным образом, он обрадовался и насторожился одновременно.

Елизавета поставила клетку с кроликом между ними, аккуратно открыла крышку. Жирненький зверек даже не пошевелился. Он жевал какую-то непонятную траву и смотрел невидящими глазами. Вениамин хотел было сказать нечто едкое в адрес препротивного кролика, но понял, делать этого не нужно.

– Как его зовут?

– Банни, – улыбнулась Елизавета, словно ей сейчас не от двадцати пяти до тридцати (сколько точно, Вениамин не знал), а не больше пятнадцати.

– Банни? При чем тут баня? – в его воображении сразу нарисовалась братва с вениками, здоровенными кружками пива и не менее здоровыми золотыми крестами на белых, с красными пятнами, маслатых телах.

– Да не баня, а Банни! Вы что, мультфильмы не смотрите?

– Мультфильмы? – удивился Вениамин так, будто первый раз увидел павильон «Космос» на ВДНХ.

– А… вы же строите, – почему-то удрученно сказала Елизавета.

– Строю, – вроде как тоже удрученно сказал Вениамин.

– Ну вот. Откуда ж у вас время на…

«Кажется, получилось», – в этот момент подсказал «след добычи» Вениамину, хотя он еще толком не знал, что именно получилось.

«След добычи» никогда не принимал каких-то форм, не был большим или маленьким, сильным или слабым. Возникая, он становился одинаково сильным и точным, на что бы ни была направлена эта сила.