Алекс Коста - Вавилон и Башня

– Одновременно? – дед Матвей уловил мои мысли. – Это ты у охринавца спроси, – и он с наслаждением затянулся, откинувшись на диван.

– Одновременно может быть, если есть время. Поэтому может и не быть, – сказал Сато.

Он уже научился чисто говорить по-русски. Только иногда сбивался, добавляя к русским словам какие-то неведомые японские приставки: получались всякие забавные слова типа «чай-до» или «куреха-сан», иногда даже неприличные, что-то вроде «лида-сука». Когда так получалось, дед Матвей грохотал своим «о-хо-хо-х-о», а я боялся, как бы кто не услышал, даже за тяжелой закрытой дверью кабинета.

– Как времени-то нет?! Сам видишь, охринавец! Весна, лето, осень. Рожь, положим, посеял. Сначала ростки, потом колосья. А там, глядь, уже и на мельницу молоть…

– Вы о событиях говорите, дед Матвей, – Сато, несмотря на то что дед Матвей называл его то охринавцем, то косоглазым и желтомордым, всегда говорил почтительно «вы» или «дед Матвей».

– А что, время – это не события? Говорю ж тебе, желтомордая твоя башка! То колосья, то уже зерно на мельницу везешь. У вас-то, косоглазых, может и не так. Вы там все свой рис в болоте собираете.

– Времени нет, события есть, – сказал Сато, продолжая смотреть в окно.

– Ну тебя… – отмахнулся дед Матвей, закрыл глаза и продолжил медленно курить, пуская большие кольца дыма в высокий потолок с лепниной.

Я был рад, что дед Матвей опять попал в город. Пусть не в родной Питер, а в Москву, но…

«Питер больше мне не город, – сказал он однажды. – Теперь это сраный Ленинград. Не вернусь я туда. А Москву не жалко! Всегда был дрянной городишка. Вот здеся и осяду, Кинстинтин. Ежели ты, конечно, не против. Да и подсоблю, чем смогу».

Я не стал с ним спорить, отстаивать Москву. Раньше я был на такие выпады способен, теперь глупо как-то, наивно, на шестом-то десятке. Потом и сам разочаровался. Москва стала другой, всего лишь за пятьдесят лет смахнула с себя все купеческое, дворянское, превратившись во что-то уродливое, угловатое, серое, по-настоящему рабочее.

Когда я шел или ехал по Москве, у меня опять было это чувство, как почти пятьдесят лет назад, что все катится куда-то, дряхлеет, разваливается. Как будто каждое новое полено в поленнице – гнилее предыдущего. И как будто все это уже было. Точно так же, неотвратно и больно. И что это опять и опять будет происходить, потому как времени нет, ничего не меняется, просто повторяются события.

Мир накренился. Я везде видел боль, тоску и, что еще хуже, упрек. Идешь по улице и слышишь беззвучные мольбы: зачем, почему… и потом, конечно, пожалуйста, пожалуйста…

Я старался это не впитывать, быстро преодолевая дорогу от дома к институту и обратно. Ни на какие общие собрания не ходил, лекции свел к профессорскому минимуму.

Все больше закрывался у себя в кабинете, разговаривая с дедом Матвеем и Сато. Иногда на всю ночь оставался здесь, думая о том, найдется ли для меня новое предназначение в этом новом мире, который так быстро надвигается, хотя этого еще почти никто не видел.

В восемь часов, когда вахтер отключил основной лифт и пошел во внешнее крыло здания, мы вышли из кабинета. Дед Матвей грохотал болотоходами по паркету, а Сато передвигался абсолютно бесшумно, по-кошачьи.

В коридоре было темно и тихо. Казалось, шаги деда Матвея могут услышать не только в дальнем крыле, но и на другом конце города. Еще я с ужасом представил, что на следующий день уборщица увидит продавленные искореженные огромными сапогами плиты паркета, а рядом мелкие следы острых, словно кошачьих, когтей.

Мы зашли в кабинет Эдуарда, чтобы взять его диссертацию по звуковым волнам. Меня не оставлял вопрос, как воздействует звук на большое количество людей. Что, если они будут не просто слышать один и тот же звук, как на танцплощадке, но еще и думать об одном и том же звуке?

Дед Матвей кое-как светил своей бензиновой зажигалкой, а Сато аккуратно подхватывал падающие бумаги. Наконец, я раскопал тяжелую папку с названием «Воздействие волнового эффекта на сознание». Вот так пишет человек диссертацию, а потом хоронит ее под целой кипой бумаг.

«Кто-то хоронит диссертацию, а кто-то хоронит диссертацией», – скаламбурил я про себя, а дед Матвей заохал в усы:

– Ну, остряк, Кинстинтин. Посмотрим, посмотрим, когда ты все доделаешь.

Мы спустились в маленьком запасном лифте на минус пятый этаж. О том, что здание глубже, нежели выше, знал только высший преподавательский состав. А ключи от этого лифта были только у меня и у ректора.

Когда-то сюда хотели проложить ветку «кремлевского» метро. Но так и не проложили. В конце семидесятых нефть начала стремительно дорожать, и умы, отвечающие за новые месторождения, перестали интересовать членов Политбюро. Всех интересовала только сама добыча. Такой вот парадокс, который сначала меня злил, а потом стало все равно.

Теперь мне было что предложить всем им, кроме нефти. Пока еще зачатки того, что я хотел им с удовольствием показать. Но это уже существовало. Начало было положено.

Мы зашли в лабораторию. Я смахнул листы бумаг и коробки, которые скрывали основные чертежи. Сюда никто не заходил, кроме нас. Однако осторожность не повредит. Вдруг ректор с какой-нибудь комиссией нагрянет!

Заварил нам с дедом Матвеем черного чая, а Сато просто горячей воды с лимоном, как он любил. Ночь предстояла долгая, предстояло изучить всю работу Эдуарда, переписать главные части и вернуть на место до утра.

– Слухай, Кинстинтин. Когда грохнем-то?

– Грохнем?

– Ну, а чем ты тут занимаешься?

– Уж точно не грохнем, – сказал Сато.

– Тогда поимеем, а не грохнем… хо-хо-хо… – не сдавался дед Матвей. – Я старый солдат, мне без разгула скучно.

– Не поимеем, а перевоспитаем.

– Ф-ю-ть! Перевоспитаем. Это что, Царскосельский лицей?

Я решил не встревать в их разговор.

– За что так людишек-то не любишь? – не успокаивался дед Матвей.

Днем он обычно был молчаливым и задумчивым, все больше курил свои пахучие самокрутки и болтал стаканом в подстаканнике. Ночью на него находило. Все время о чем-то разговаривал.

– Ни не любит, а хочет переделать. Это не одно и то же, – вступился Сато.

Они с дедом Матвеем иногда, особенно по ночам, могли говорить часами. Сато предпочитал короткие фразы, а дед Матвей, наоборот, говорил много, цветисто, пересыпал рассказы трехэтажной бранью, пословицами, поговорками и даже какими-то тюремными присказками, вроде того, что «удача фраера, позор блатного» или «дорога до Магадана, как вша для чемодана». Откуда только и брал!

– Что значит «переделать»? Одни вона… ужо хотели переделывать в семнадцатом. И вот в семнадцатом году мой друг в горячечном бреду поклялся сделать папе, боже ж мой… – пропел дед Матвей растянутым, искусственно хриплым голосом. – Напеределывали ужо, а толку! – он ударил кулаком по столу, и увесистая папка с диссертацией Эдуарда подпрыгнула, словно это был комок бумажки. – Напеределывались, бляди. А ни-ни! Не надо было! Не н-а-а-до! – дед Матвей погрозил кому-то в темноту. – Потому что крестьянин должен быть крестьянином. Рабочий – рабочим, купец – купцом. Один торговать должен, другой землю пахать, а третий тама… всякие балки сооружать. Кому тут что непонятно стало? Всем было до этого понятно. И вдруг появилась какая-то мандавошка в кепке, и всем сразу стало непонятно… А-а-а… – дед Матвей махнул рукой, и воздух в комнате закачался волнами.