Алекс Коста - Вавилон и Башня

– Когда-когда… – даже обидно стало, что волчара так мою жизнь расписал, словно одна хрень за другой и хренью погоняет. – Когда. Получается так. Я почем знаю.

– Вот! А я тебе говорю, что, куда бы ты ни попал, везде одно. То драки, то стрелки, то война. Вот и сейчас. Нет, чтобы выйти аккуратно и домой пойти, ты подо мной лежишь, и шея твоя бедовая у меня в пасти.

– Ладно, к чему ты клонишь?

– Я клоню к тому, что каузальность – дерьмо собачье. А мы волки с тобой. Хочешь разорвать цепь событий – разорви. Понял?

– Какую еще цепь событий? Не догоняю я ни фига. Был бы тут Борисыч, я б спросил. Он чего-то про волков читал, да и потом он перец умный, институтский…

Бляяя… меня как прошибло. О чем это я раньше-то думал? Ведь в субе Борисыч был. Значит, из-за него косепор случился. И подбили нас из-за него. Только кто?

– Эхх… опять ты за свое, – волчара, по ходу, расстроился, даже глотку немного разжал.

– Слушай, давай я этот бардак разгребу, а потом можешь грызть сколько хочешь. А то, ты сам посмотри, какой глушняк. Да и хомяку непонятно, чего говорить.

– Да ну тебя, Иволга… – опять как будто обиделся волчара, пасть разжал, посмотрел на меня здоровенными глазищами и куда-то исчез.

Тут я и очухался. Лежу на полу. Под столом ящики стоят. Железные, наподобие армейских цинков. И надпись непонятная на них – «Самотлор».

<���Россия, 2020-е>

Хайнц вышагивал по залу «конферанц». Толстые подошвы неизменных оксвордов издавали убаюкивающее «квау-ч… квау-ч… квау-ччч…». Как будто в такт этому «ква-у-у-ч» Хайнц мурчал себе под нос: «…да, это можно… да, это можно… да, это можно…»

– Ну! – хлестко, словно дернув в воздухе невидимым стеком, наконец сказал он. – Как мы можем тогда увеличить прибыль? А? При том же бюджете на продаж и промоушен? Я есть спрашиваю вас! Я есть спрашиваю! – повторил Хайнц и окинул взглядом так, точно толкал приветственную речь во время парада на Марсовом поле.

Он всегда начинал говорить с усиленным акцентом, да еще и подставлял везде модальные глаголы, когда волновался или врал. Прошло двадцать лет, как Хайнц зачем-то приехал в Россию и, разумеется, мог изъясняться на русском не хуже, чем на родном. Но это у него была такая фишка. Вот только не разобрать, то ли он коверкал язык, потому что волновался, или, наоборот, хотел таким идиотским способом придать речи европейской серьезности. От Хайнца подобных выкрутасов вполне можно было ожидать.

– Герман! Что есть вы думать? – голосом, похожим на бряцание «шмайссера» [57] «Шмайссер» (от нем. Schmeisser) – марка немецкого пистолета-пулемета, состоявшего на вооружении Третьего рейха. о кожаную портупею, отчеканил Хайнц.

«Что я есть? Или что я думаю?» – хотел парировать я, но, решив, что момент для дерзости неподходящий, применил другую тактику, заменив дерзость на псевдоармейскую твердолобость.

– Мистер Донарт! – ответил я, резко выговаривая фразы, как это делают образцово-показательные офицеры перед генералом. – Надо срочно повысить цены. Срочно!

Расчет, в общем-то, правильный. Хайнц Донарт был мало того что неудавшимся военным, так еще и не совсем немцем. Наверное, поэтому в сознании довольно неглупого мужика иногда творилось черт знает что. Сложно сказать, что больше травмировало мистера Донарта: невозможность командовать бизнесом как войсками или осознание, что в нем есть негерманская «гнильца». «Генетический мусор», как любил говорить другой «не совсем» немец [58] «…другой „не совсем“ немец» – подразумевается, что со стороны деда (по непроверенным данным) у Гитлера были еврейские корни. .

Однажды я попробовал подвигнуть Хайнца на откровенность, на одной из выездных корпоративных пьянок. Но откровенность у него тоже была какая-то неоткровенная, искусственная.

Донарт за двадцать лет так и не догадался, что русский «нюх» – лучший в том, чтобы отличить неоткровенную откровенность от настоящей. Для всего прочего этот «нюх» не годится. Он не может управлять бизнесом, придумывать машины и механизмы, не может даже построить нормальные человеческие дороги. Но на то, чтобы отличить пьяное «ты меня уважаешь» от «ты меня как бы уважаешь», русский нюх заточен лучше всего.

– Хорошо, Герман! Очень хорошо! Но… если мы повысим цены, клиент будет недоволен. А клиент! – Хайнц взмахнул обеими руками, как если бы вскинул фаустпатрон на плечо. – Должен быть доволен! – и уже не к месту добавил: – Как слон после бани!

Раздались негромкие, но дружные аплодисменты.

Еще одна странность, которая не укладывалась в стройной системе Донарта. Он настойчиво и везде пытался ввернуть местный фольклор, дурацкие пословицы и поговорки. Что-то типа «слона после бани» или «бобра после рыбалки», или «Емели на печи». Короче, постоянно у него всплывали какие-то дикие русские народные метафоры. Когда же Хайнцу приходилось бывать на Украине, в Румынии, Польше, Казахстане, то и там он пускал в ход свои фольклорные «познания». Может, хотел расположить к себе? Или думал, что таким образом проявляет уважение к местным обычаям?

Я посмотрел на Донарта и почему-то представил его жизнь. Детство, двор, где-то в рабочих кварталах Берлина. К дощатому, по-немецки основательному амбару прислоненный велосипед.

Картинка задвигалась, ожила. К покрашенному темно-зеленой краской велосипеду шагал долговязый парень. «Похоже, армейская», – понял я. Краска с немецких заводов, которой еще пару лет назад красили танки. Много осталось после «гонки вооружений». Теперь и на велосипеды хватит.

Рабочие переориентировались на производство велосипедов. А может, и чего более дружелюбного… детских колясок? Какая разница, завод должен работать «гуд»!

Переориентировались, переориентировались… это слово почему-то больно резануло.

Но переориентировались. Чтобы маленького Хайнца Донарта катали по изуродованным улицам в большой глупой коляске. Потом, чтобы сам Хайнц катился по тем же улицам на своем новом, пахнущем резиной и армейской краской велосипеде.

Темно-зеленый защитный цвет рамы объединял этот велосипед с теми механизмами, которые не так давно проезжали здесь, закатывая в камни мостовой чьи-то тела, разбитую посуду и детские игрушки. Жизнь, в общем.

Время «поклонилось» таким образом. Сделало виток, пошло дальше. Краска и есть краска. У краски нет эмоций, только предназначение. Если отбросить лишние эмоции, то предназначение можно быстро сменить, вот и все. Переориентироваться.

– Если мы будем лежать, как Емели на печи… – распалялся Хайнц, – то… – он подбирал подходящую метафору, – то… наша печь так и останется в избе.

Вокруг зашумели, а я увидел картинку – из-под гусениц торчат кисти рук, шевеля мертвеющими пальцами. «Фу, какой ужас!» – вроде бы произнес кто-то. «Фу, какой кошмар!» – как-то слишком по-театральному вскрикнул визгливый женский голос. Вокруг все больше и больше нарастал шум из разных голосов. Так казалось. Появилась толпа. Кричащая, сопящая, как-то странно каркающая: «Какой ужас, какой ужас, какой ужас…»