Алекс Коста - Вавилон и Башня

Потом, много позже, уже оказавшись в группе геологоразведки, я сверился с картами и понял, что, если бы мы тогда пошли через поле, до леса пришлось бы идти еще километров триста.

В поле не выжили бы. Только лес дает жизнь в зимней тайге. Ни одно животное, ни один организм не остается посреди поля на долгую таежную зиму. Разве что мыши-полевки да засохшие сорняки. Туннель подсказал направление и спас нас. Он повел нас вдоль опушки, и мы нашли зимник на берегу речки. Перезимовали, спаслись.

В один из вечеров в зимнике я пробовал рассказать Сато о туннеле. Он не понял, о чем это я толкую. Для него все было гораздо проще: имеющий путь всегда знает, куда идти.

Хотя это мой вольный перевод. Приходилось догадываться через погрешность языка. Сато переводил с японского на английский, а я с английского на русский. Получалось так, как будто тонкую ювелирную работу трогают, надев толстые перчатки.

Имеющий путь всегда знает, куда идти. Или может быть: тот, кто знает, куда идти, имеет путь. Я не был уверен в последовательности, размышляя над этим.

Возможно, Сато имел в виду противоположное: путь – это не то, куда идти; куда ты в данный момент идешь, это и есть твой путь. То есть нет никакого пути, есть только то, куда ты сейчас идешь.

Не знаю. «Чувство туннеля» больше не приходило ко мне. Конечно, были моменты, отдаленно похожие на него. Иногда… после нескольких кружек спирта на голодный желудок я представлял будущее. И потом выяснялось, что не ошибался в своих представлениях. Но это было не то.

«Чувство туннеля» очень нежное. Оно как замок, построенный даже не из песка, а из мыльной пены. Замок, еще миг назад целый, быстро рушится, оседает под тяжестью воздуха. Стоит лишь чуть-чуть подуть – его уносит прочь.

– Вагон подцепили, товарищ начэкспедиц-и-и… – проорал Вася.

– Не ори, мудила. Лучше скажи, инженерное оборудование на месте?

– Инженерное? – Вася улыбался подлой щербатой улыбкой.

– Уволю я тебя!

По лицу Васи, бывшего рядового из какой-то рязанской глубинки, а теперь помощника начэкспедиции, Карташова Константина Борисовича, то есть меня, пробежала тень. Видно, представил, как придется ехать домой, ворочать плугом тяжелую рязанскую почву.

– Не бзди, Рязань! Я говорю, бур погрузили?

– Никак нет, товарищ начэкспедиции! – лицо Василия просветлело.

Я заметил, что для таких людей, забитых, загнанных, темных и от этого таких грубых и агрессивных, жесткая определенность, пусть и самая страшная, гораздо лучше, чем что-то неопределенное, подвешенное. Я понял это и по достоинству оценил гениальную придумку советских лозунгов. Все они были понятны и просты. В них всегда присутствовал инфинитив, отвечающий на главный вопрос, что сейчас надо делать или не делать: строить, добывать, искать, не сдаваться, не нарушать, не пить, идти в атаку. А для тех, кто толком не разбирал слова, фраза сопровождалась красочной картинкой.

Может быть, поэтому большевики победили в России? Может быть, всем этим людям, таким как Вася, нужна была простая определенность, что делать. Вот и все. Без всяких «если бы».

При мысли о большевиках я ощутил тревогу, как будто нахожусь во вражеском окопе. Взгляд сразу же упал на «розочку» ордена. Разозлился, замахнулся, чтобы ударить Васю. Но тот вовремя увернулся.

– За что, товарищ начэкспедиции?

– Как за что?!

Это был важный урок деда Матвея. Он говорил, что если не орешь как следует, то, значит, сомневаешься. Эх, дед Матвей, дед Матвей, как бы сейчас было хорошо, чтоб ты был рядом. А так… приходится орать на всех.

– За вокабуляр, сука!

– За ч-т-т-ооо? – у Васи, кажется, даже подкосились ноги, то ли от вида моего злого лица, то ли от незнакомого слова.

– За то, что ты, скотина, рабочих слов не знаешь! А ну, иди! – скомандовал я. – Подставляй щеку! – Вася подставил щеку, почти пухлую и розовую, несмотря на то что мы уже две недели стояли здесь на одних сухарях и спирте. – Ты слышал, как товарищ Ленин говорил?

– Так точно! – козырнул Вася.

– Что «так точно», идиот? Ты еще не знаешь, что я спрошу?

Вася крутил своими острыми крысиными глазками. Будто пытался что-то сообразить. Я замахнулся и со всей силы ударил.

Еще один урок деда Матвея. «Если бьешь, бей со всей силы, – говорил он. – Если сил нет, то не бей. Если бьешь не со всей силы, значит, не уверен, бить или не бить. Или сил сейчас недостаточно. И один Христос знает, к чему такой шухер приведет», – в своей обычной манере, смешивая христианство, социалистические лозунги и лагерный жаргон, констатировал дед Матвей. Зато хорошо запоминалось.

Я вспомнил и слова Сато: сомнение всего ближе. И мысль, которую понял от деда Матвея: сомнение всего хуже. Такие разные, противоположные. Со временем я все больше понимал, что Сато и дед Матвей – суть чего-то одного. Если сложить, что «сомнение всего ближе» и «сомнение всего хуже», получается, сомнения вообще не существует. Но мы же сомневаемся? Да, сомневаемся. Возможно, это не сомнение на самом деле, а какой-то сигнал, что, если есть сомнение, надо искать другой путь. А тот путь, который вызывает сомнение, не твой.

Вася схватился за побагровевшую скулу, вращая глазами. Я был доволен. За все время войны, бегства с Сато, экспедиций руки мои похудели, однако при этом стали сильнее, грубее, а я сам – физически крепким, жилистым.

Не знаю почему, но я решил усилить эффект. Так сказать, добавить остроты момента. А может, просто две кружки «капитанского чая», как у нас называли спирт с заваркой и жиром, сыграли свою роль.

– Так что, Вася? Ты слова вождя помнишь?

– Ка…как…какого из них? – сам того не подозревая, Вася выразил в своих словах всю мудрость народную. Действительно, какого из них?!

– Как это какого?! Самого главного, вот какого! – и я, самому же себе противореча, добавил: – Товарища Маркса, Энгельса, Ленина и дорогого Иосифа Виссарионовича…

От такого набора «страшных имен» Вася только что-то прокудахтал, как забитая лошадка, спотыкающаяся под хлыстом ямщика-самодура.

– Так, а ну! Давай репетировать, товарищ замначэкспедиции! Подставь одну щеку, а потом… за ней… вторую. Ну! Повтори!

– Подставь одну щеку, а потом, за ней, вторую! – бойко протараторил Вася. Видимо, понял, наказание будет несильным. И подставил вторую щеку, пока что целую.

Я почувствовал омерзение. Что-то ничтожное, словно я становился незрячим и поэтому слабым и никчемным, способным понукать разве что таким дерьмом, как Вася. Как будто я пошел не в сторону опушки леса, где зимовка и спасение. И даже не пошел по полю, утопая в снегу, туда, где верная смерть. А так и сел на краю поля. Просто сел и сдался. Вся моя жизнь мне представилась сразу, как что-то такое глупое, банальное. Что-то среднее между «краем поля» и «самим полем». Наверное, в такой же ситуации находится больной, который не выбирает, умирать или жить, а остается на больничной койке и писает под себя.