Роман Тюрин - Скрамасакс

Наблюдать за окружающим практически вкруговую было прикольно, я словно попал в огромный аквариум, угол обзора составлял почти триста шестьдесят градусов, как в горизонтальной, так и в вертикальной плоскости, впрочем, небольшие мёртвые зоны присутствовали, и дабы видеть всё одновременно приходилось головой несколько дёргать.

Обретаться в чужом теле, как когда-то говорил дед, оказалось весьма дискомфортно — хотелось быстрей его покинуть. Осмотревшись и чуть привыкнув к новым ощущениям, взмахнув крыльями, неуверенно, рвано, то набирая, то теряя высоту, но всё же взлетел, поняв физику полёта, поднялся повыше. Находился я не далеко от реки, под толстым слоем льда воды её в стремлении слиться с другой да совместно продолжить путь к морю, уносились на запад.

Примерно в километре от меня брели три фигуры, расстояние до тех было не малое, а детали различимы неплохо. "Вероятно, всё дело в особенностях птичьего зрения", — сделав такой вывод, полетел людям навстречу. Из-под овчинных тулупов путников выбивалось длинное монашеское одеяние, двое тащили хворост, третий, опираясь на деревянный посох, шёл налегке.

Преодолев метров двадцать, краем глаза заметил стремительно застилающую небо массивную тень, развернувшись, панически заработал крыльями. В последний момент, нырнув в пушистую ель и сбросив с её ветвей целый сугроб, под бешеный стук маленького сердца, разглядел взмывающего ввысь красавца сокола.

"Уф… я, было подумал, что это вновь ласково называемый дедом — птицей Сирин демон. Однако — ухо надо держать востро, ведь неизвестно — при гибели ведомой птицы, со мною — что будет?"

Пожелав покинуть снегиря, из него просто вышел. Недолго посидев в ветвях спасительницы ёлочки, озадаченная птица повертела головой и, не высмотрев опасности, упорхнула, я же, в надежде хоть что-нибудь прояснить поспешил навстречу монахам.

— Владыко, — обратился к опиравшемуся на массивный посох пожилому человеку двухметровый инок, — Долго ли будем ждать старца? Быть может он навсегда покинул наши края?..

— Да, возможно… — хрипловатым голосом промолвил старик, — Надобно воина поставить на ноги, неспроста Господь вручил его нам, как оклемается служивый, так и тронемся…

— Уж месяц улучшений нет, может до весны бедняга промается да окочуриться, что же будем тут зимовать?

— На всё Божья воля… — ответил пожилой и дальше они пошли молча.

"Дела… целый месяц, получается сейчас — ноябрь, а где всё это время находилось моё, так сказать, сознание? По ощущениям — в лабиринте я провёл лишь пару часов… Дед-то с ватагой — где?.. Почему не ищут?.. Стоп, а если и с ними что-то случилось, хоть нападение было исключительно на меня, но могло ведь достаться и всем. Необходимо срочно поднимать тело да "звонить" учителю".

Терзаемый тревожными думами, не прекращая анализировать подслушанное, что есть сил, припустил к своему телу: "Владыко, это получается — митрополит — что ли?.. Возможно — епископ, ну, уж ни как не меньше… Интересные времена — хан вдвоём с воеводой по лесу шляется, а цельный епископ обитает в землянке…"

Оказавшись внутри организма, вновь убедился в бессилии — пошевелиться, я был не в состоянии: "Надо качать природную силу…" — промелькнула здравая мысль. Ожидая своих спасителей, этим и занялся.

Впитывая, исходящую от чудотворного образа Богородицы энергию, да всё ещё пребывая под впечатлением от путешествия в преисподню, потихоньку стал осознавать силу слов, помогшую выгнать демона из салона автомобиля и непроизвольно начал творить молитву Иисусову, в самом кратком её варианте:

— Господи, Иисусе Христе, помилуй мя… Господи, Иисусе Христе, помилуй мя…

Монахи ещё не появились — я намного их обогнал. Качаю энергию, твержу слова и минут через десять, попадаю в неведомое до сих пор состояние. Я бы охарактеризовал его как религиозный экстаз, впрочем, к наслаждению оно не имело ни малейшего отношения.

Чувственным образом осмыслилась прожитая жизнь и неожиданно пришло понимание: "Вот — подлинная внутренняя тишина, вот — спокойствие и умиротворение, мне не надо никуда возвращаться — именно это мой дом, пристанище для уставшей души", — и как на достопамятном кургане я проникся истинностью новых ощущений — прочувствовал заключённую в них правду. До этого были, хоть и впечатляющие, но суррогаты, я полностью в этом уверился. От осознания своей мелкоты и никчёмности, а также великой милости показавшей истинное состояние души, скупые слёзы покатились из глаз. Неловко признаться, но я плакал…

И тут, в землянку спустился, как его назвал один из монахов — владыка. Подойдя к моему парализованному телу, он кротко сел на краешек ложа и пристально посмотрев в глаза, тихо произнёс:

— Ну что, болезный, пришёл в себя? Сильно ты нас напугал.

У Прохора Алексеевича в момент нашего знакомства, взгляд был почти точно такой же. На вид старику дашь не больше шестидесяти, но я понял — передо мной не пожилой человек, обличённый властью и знаниями — передо мной древний старец, познавший суть бытия и видящий душу насквозь.

— Ну, расскажи-ка, раб Божий Роман, как ты докатился до жизни такой?

— Откуда тебе, известно имя моё? — машинально ответив, от произнесённых слов я остолбенел — до этого, сколько ни пытался, не удавалось промолвить ни звука.

— Это не важно, — мягким шелестом прозвучал его голос, — Главное чтобы Господь направил тебя на путь истинный… — я снова вытаращил глаза, и недоумённый мой взгляд, получил интригующий ответ, — Ты хочешь попасть обратно?..

Удар был ниже пояса и я, словно тот паралитик часто закивал: "Вот это да, сознание, вновь обрело власть над измученным телом…"

— Тогда, отринув собственную волю, ты должен всецело довериться Богу — взять крест и идти, — перекрестясь троеперстием, задумчиво промолвил старик.

В голове прозвенел звоночек — что-то меня насторожило, но, не поняв причины, я отмёл его в сторону.

По щекам непроизвольно вновь побежала слезинка. Я пребывал всё в том же состоянии, которое резко контрастировало даже с изменённым. Внезапно девятым валом накатило всеобъемлющее умиление, и под воздействием душевных переживаний, с губ сорвалось:

— Грешен я, Владыко… — комок встал в горле. И после недолгой паузы, взяв себя в руки, я выплеснул на священника, в форме исповеди, всю свою жизнь.

Всё рассказал — без утайки да стыдливого украшательства, даже то, что давно позабыл, как сие вспомнилось — не знаю. А когда батюшка вынул, спрятанную под тулупом, епитрахиль, возложил её мне на голову и разрешительной молитвой отпустил грехи, я почувствовал себя заново рождённым и мало что соображая, медленно поднявшись, как сомнамбула направился к выходу.