Роман Тюрин - Скрамасакс

— Вставай владыка… давай… осталось совсем чуть-чуть — наклоняюсь к Феофану и из последних сил поднимаю измученного старца. Закидываю его руку на плечи, обхватываю за пояс, и мы продолжаем движение к спасительным скальным нагромождениям. Ноги, оставляя предательскую борозду, по колено вязнут в снегу. Преследователям не составит труда, после того как они раскусят обманный манёвр Василия, найти беглецов, то есть нас, по вспаханному валенками, девственно чистому снежному ковру.

"Ба-бах…" — гулкий звук далёкого выстрела, перекрывая бешеный стук сердца, доносится до слуха. Феофан, свободной рукой перекрестившись, шепчет:

— Упокой Господи душу убиенного инока Василия…

— Да нет… — хриплю в ответ, осипшим горлом, — Пугают, наверное…

— Василий это… точно знаю, — с придыханием, перечит владыка.

Правая рука занята не очень-то тяжёлой, но вызывающей доверие ношей, за время нашего короткого знакомства, Феофан показал себя как истинный прозорливец, и я крещусь левой: "Уж лучше так, чем вообще никак".

Василий был славный малый. Впрочем, не такой уж и малый, даже совсем наоборот. Типичный русский богатырь — воин Христов, под два метра ростом, косая сажень в плечах, а вот лицо — добродушное, открытое, с вечно смеющимися глазами. Даже когда он стоял сосредоточенным на молитве, взгляд его оставался задорно — озорным, что поначалу меня несколько смущало. Как известно, глаза — зеркало души, так вот — монах Василий, этому постулату соответствовал полностью.

"Сколько ему было?.. лет двадцать пять, скорей всего — меньше".

Владыка оступается, я, неимоверным усилием, не позволяю нам упасть. Скалы приближаются, но очень неспешно. Мы словно пингвины, настырно пробираемся сквозь снежную пелену к вожделенной цели. Даже у меня, силы и то на исходе, а что говорить о старике. Погоня длится давно, как только зимнее солнышко мазнуло по верхушкам заснеженных сосен, так и началось, сейчас же далеко за полдень, практически ранний вечер.

"Быстрей бы закончился этот чёртов день, — промелькнула мысль, — В темноте есть шанс уйти".

— Не поминай рогатого, не к добру это, — сквозь отдышку, слышу голос старика и уже не удивляюсь, что ему известны мои тревожные думы. Удивлялки закончились ещё в Серафимовой землянке, где, как я вышел из комы, мы напрасно прождали старца неделю.

Порыв ветра, швырнув в лицо добрую порцию снега, играя, поспешил дальше. Валимся в изнеможении. Преследователей пока не видно, но это только пока: "Вот же, прилипчивые душегубы, хотя, чего бы им унывать они же верхом".

В голову лезет всякий вздор, вспоминается мультик про масленицу: "Пока они на своих конях: раз-два-три-четыре, мы: раз-два, раз-два, да и в дамки". — Вымученная улыбка, касается лица, но свежий удар пронизывающего ветра, её тут же уносит.

"Надо двигаться, иначе замёрзнем — температура нынче градусов двадцать пять, причём, со знаком минус", — переворачиваюсь на четвереньки и с трудом поднимаю измученного старика.

На горизонте показываются точки преследователей: "В скалах конным не пройти и это наш шанс". — Владыка, заметив погоню, подключает последний резерв организма, и мы, в тщетной надежде поспеть, чуть побыстрей ковыляем к призрачному спасению.

"Кто же, это такие… что им, в общем-то, надо?" — переставляя непослушные ноги, размышляю я. Похоже — только мне сие не известно. Всё как-то времени не было поинтересоваться, всё бегом да бегом. То, что у душегубов есть ручницы — дульнозарядные пугачи, я понял, когда нас разбудил, доносящийся от замёрзшей реки, истошный крик Матвея: "Бе-ги-те… кра…", а прозвучавший, словно гром среди ясного неба, выстрел, не дал монаху закончить начатую фразу. Ну, мы и побежали. Хорошо, что завал в лесу был обширный — конные не прошли. Как показалось, сквозь мешающие их рассмотреть стволы деревьев, преследователей было человек пятнадцать — двадцать.

Щерящиеся в небо скалы, приближаются, но очень-очень неторопливо. Ветер доносит улюлюканье бандитов, и я осознаю: "Не успеть…"

Опускаю старика на снежную перину, тот, хрипя, заваливается на бок, тяжело дышит: "Не буду ему мешать, пусть отдохнёт". — Скидываю тулуп, достаю из ножен оружие и делаю пару шагов к исчезнувшим в недалёкой низинке всадникам.

Над снегом появляются папахи, затем морды коней. Растерянно смотрю на дула мосинских винтовок, замечаю красные околыши головных уборов. Челюсть падает и я, не веря глазам, через плечо спрашиваю у владыки:

— А который нынче год, отче?..

— Одна тысяча девятьсот восемнадцатый, — вместе с мощным толчком в грудь, до слуха доносится голос. И тут же раскатом близкого выстрела, я получаю мощный удар по барабанным перепонкам. Меня бросает назад, не удержавшись на моментально ставших ватными ногах, падаю как подрубленное дерево. Архиерей ловит мою голову на безвольно расслабленной шее и прижимает к груди. Всадники нас окружают, это красноармейцы — точно — никаких сомнений.

"Совсем не больно, только тело не слушается…" — кровавая пелена застилает глаза, в ушах хрип загнанных коней и довольный галдёж пролетариев.

Последним усилием задаю вопрос:

— Что же ты, мне раньше-то не сказал, старый?

Сквозь нарастающий гул, до затухающего сознания доносится:

— Зачем?..

Негодование, мобилизует остатки сил, я очень зол: "Как это зачем?.. Восемнадцатый год — гражданская война… ведь он знал. Я же всё рассказал… мог бы и просветить, так сказать, о местном времени… впрочем, я и не спрашивал…" — мысли путаются.

Вдруг перед внутренним взором встаёт страшная картина: епископ Феофан, в одном подряснике, полностью покрытый толстым слоем льда, уходит в прорубь. Мучители его достают, кидают навзничь и подкованными сапогами, с остервенением пинают сухое, старческое тело. Сковавшая владыку корка, красиво брызгая сверкающими льдинками, крошится, мучители вновь кидают старика в прорубь и снова его достают, экзекуция продолжается до тех пор, пока истязатели сами не выбиваются из сил. И вот, под зловещий гогот стаи, Феофан навсегда уходит ко дну. Вижу сквозь толщу воды его спокойный, задумчивый взгляд, он ободряюще кивает и наваждение пропадает.

— Отче, а тебя ведь утопят, — вынырнув из небытия, шепчу в ухо склонившемуся надо мной старику.

— На всё Божья Воля… передай поклон отцу Серафиму, скажи, что не застали его и попроси… — шум, нарастая, заглушает окончание фразы, я вновь покидаю этот бренный мир.

За несколько дней до этого:

После излечения от паралича и исповеди, я ломанул из тесной землянки на волю — резко захотелось глотнуть свежего воздуха.

— Куда ты пошёл, болезный, оденься хоть, на дворе чай не май, — сквозь охвативший меня восторг, донёсся голос архиерея.