Александр Руб - Черная кошка, белый кот или Эра милосердия-2

— Ну нельзя же оставлять «нас — милиционеров», совсем уж без улик. Тряпку оставшуюся бесхозной, я сунул в какой-то тазик с протухшей водой стоящий рядом с крыльцом, смочил и кинул Генриху:

— На… Лицо вытри и руки. Только тряпку не выкидывай, — отчего-то сначала подумав про тест на ДНК, а уж потом про сокрытие явных улик. Достав из кармана мелок, я приготовился быстренько нарисовать еще одну улику — белую кошку.

— Командир, а можно я? — с какой-то непонятной надеждой спросил меня Шац.

— Да без проблем… Рисуй!

Генрих моментально сунул руку в карман, достал свой кусочек мела и метнулся к дверям туалета. Больше рисовать негде. Он начал рисовать — аккуратно придерживая дверь ногой. Он чуть развернул ее — так, чтобы «холст» освещала Луна. Рисование заняло еще десяток секунд, в плюс к тем тридцати-сорока, что прошли от первого взрыва. Какой-то кусок в моем мозгу, бесстрастно отсчитывал секунды безопасности.

Пока «неофит» изгалялся в наскальном творчестве, я посмотрел на «натюрморт» оставленный им до этого. Его наполовину освещала Луна. На очке мирно сидел незадачливый ссыкун. Мирно щерясь миру второй улыбкой, распластанного от уха и до уха, горла. Выкаченные в безумном ужасе глаза, распахнутый до отказа рот набитый скомканными купюрами…»Ну надо же… А парень-то, не чужд театральности…», — несколько отстраненно подумал я. «И когда только успел? Импрессионист, блин. Овеществил, можно сказать слова нашего премьер-министра — «Мочить в сортире!» [26] «Мочить в сортире» — выражение, высказанное публично премьер-министром России В. В. Путиным 24 сентября 1999 года во время пресс-конференции в Астане во время комментирования событий 23 сентября 1999 года… . Шац закончив — отошел, любуясь делом рук своих, и оглянулся на меня. Я только молча кивнул, даже не улыбнувшись, чтоб не расстраивать несостоявшегося художника. Он — рисовал еще хуже меня! Только при большом воображении можно было узнать в «этом» — кошку. Больше всего «оно» напоминало бесхоботного мамонта с толстыми ногами. О том, что это не он — свидетельствовали вставшие дыбом здоровенные остроконечные уши и длиннющие усы.

«Ну да ладно. Кому надо тот поймет».

— Всё. Уходим…

С начала операции прошло меньше минуты. Вот что значит — опыт. И даже не сфальшивили. Перепрыгнув через забор, мы бодро рванули в степь, чтобы не торопясь уйти через неё на соседнюю улицу.

Обогнув край города по степи, мы тихо втекли в соседнюю улицу. Как не странно, но никто не бежал с телефонами — снять местное историческое событие, чтобы по-быстрому выложить его на Ютьюб и прославится. Наверное то, что не было еще этих телефонов — была не основная причина. Основной — было то, что у народа пока было повыбито такого рода любопытство. «Меньше знаешь — крепче спишь!», — как-то так, наверное.

У нас в отделе дела были в основном — бытовуха да уголовщина. К уголовщине — я как-то быстро привык. Воспринимать ее стал… безэмоционально. А вот с бытовухой, никак смириться не мог. Хотя и сталкивался с ней не постольку поскольку, а постоянно.

Воровали тут не все, но всё. Всё, что не приколочено. И это не фигура речи, а жестокая правда — нынешней голодной жизни. Мне — недовольному, вроде бы паршивой карьерой, чуть спустя стало ясно, как БЕСПРИМЕРНО мне ПОВЕЗЛО. Фарт — просто сказочный. Устроиться сейчас на ЛЮБУЮ работу — было огромной проблемой. А уж каким-никаким — начальником, и вовсе из разряда фантастики. Честно. По городу ходят буквально толпы демобилизованных ЗДОРОВЫХ солдат и офицеров, которые на хрен никому не нужны. Не говоря уже про самую обиженную часть населения — инвалидов. Инвалидность скрывали, всячески. Как раньше скрывали проказу. Было негласное указание — «Не брать их на работу». Вот это взбесило меня в первую очередь.

«Подвиг ваш не забыт!»…«Вы навсегда в памяти народной!»… Вот эту заботу и память я видел каждый день. Идя на работу, во время работы, идя с работы… — постоянно. Господи, сколько у нас на войне покалеченных… их сейчас не меньше, чем здоровых. А иногда мне кажется, что и больше. Инвалидность, если она не выпирала, как скажем отсутствие руки или ноги скрывали, чтоб взяли на любую работу. Только вот даже любой — нет. Нет и всё! Хотя даже у нас в милиции не хватает людей. Парадокс. А ответ на этот вопрос парадоксально-чиновничье: «Нет штатов!». Вот как так? Я поначалу было задавался этим вопросом. Потом плюнул. Странная тут система. Даже мне воспитаннику развитого, в общем, социализма этого не понять.

Сленг, а попросту феня — на работе усвоилась как-то сама собой. Как и нынешняя речь. Я вовсю стал чо-кать. Как на Украине шокают. Да и речь у меня быстро адаптировалась. Ухватил я потихоньку местный говор. Разные слова паразиты у меня Питерца и теперь уже в далеком прошлом — этнического белоруса, никакого напряга не вызывали. Я ведь всегда именно так и представлялся — белорусом, когда спрашивали. Но спрашивали отчего-то очень редко. Это ведь Серега был детдомовский. Хотя вроде и фамилия белорусская. Но я так и не смог ничего узнать о его корнях. Тут мля, полстраны — «Иванов — родства непомнящих». Раба выдавили, да пока не воспитали… человека нового общества. Здесь столько народу отчего-то местами лозунгами думают — жуть. Идиотизм ситуации еще и в том, что множество особенно молодежь попросту идейные. А мне на работе «бытовиков» было жаль. Искренне… чуть не до слез. Привезут парикмахера — и знаю я, что года полтора у него железно уже есть. А парикмахер — это не тот, который стрижет… хотя и этот стрижет. Только всем знакомый — волосы, а здешний — колоски на поле обстригает. НОЖНИЦАМИ… — КОЛОСКИ. Ипануться! Два кило — два года. Шучу. На самом деле пять колосков — два года. И никая не фигура речи, а горькая правда. А что делать — ГОЛОД. Было в колхозе два брата. Младший — председатель, старший — колхозник. Вот старшего за колосками и прихватили. В итоге — один труп, у другого — срок. И что характерно труп — председатель. А у второго — пятьдесят восьмая. К нам его привезли. И у обоих — куча детей. Вот они — реальные колоски. В мое время было полно тех, кто гнусил: «Что всё, мол, не так…!». А ведь кругом у нас там — изобилие, о котором здесь только могут мечтать. А тут, в эти времена всеобщей нищеты ничего нет и все — просто верят. Верят и надеются на лучшее. Совершенно искренне почти все уверены в том, что еще немного… просто чуть поработать, поднапрячься и скоро будет лучше. Голод, разруха, дефицит всего и при этом все совершено искренне любят Сталина. И нисколько они не оболваненные. Уж я-то точно знаю. Они просто — верят. Совершенно искренне верят в лучшее и готовы еще немножко потерпеть — потом-то совершенно точно будет счастье…