Александр Руб - Черная кошка, белый кот или Эра милосердия-2

— Вам чаго? Добры дзень… — тон завхоза был усталый и несколько раздраженный. Слегка красноватые от недосыпа глаза, вопросительно смотрели на вошедшего.

— Доброго вам дня!

— Скарэй бы ён уж кончыуся, этат «добрый дзень», — ответил старшина белорусской милиции и неодобрительно покосился на окно, закрытое толстой ржавой решеткой. До конца дня ещё было не мало.

— Да решеточку бы покрасить не мешало, а то вид какой-то не такой, — проговорил Генрих, проходя поближе к столу, за которым сидел хозяин.

— Вы па дзелу, ци як? — обиделся на замечание хозяин кладовой.

— Ци як, ци як, — Шац примирительно помахал рукой, ругаясь на себя за не во время вырвавшееся замечание. — Мы с вами коллеги. Я тоже работаю завхозом отделения, только в О. Есть такой город на Урале. Не слышали?

— Слышау, но там не бывау. Нада-та што? — раздражение хозяина, видимо что-то планировавшего, делать, вероятнее всего, судя по закипающему чайнику — перекусить, нарастало.

— Да вообщем-то ничего. Нас, командированных назначили в мобильный резерв. Делать по сути нечего, здесь я никого не знаю, вот и зашел проведать коллегу. — Кстати, чайком не угостите? Заварка у меня своя. Мы в Москве на сборном пункте неделю обитали. Вот «по случаю» приобрел.

А случай, надо сказать, был ещё тот.

У московского тыловика «не пошли» по учету патроны: на стрельбище плохо собрали гильзы. Прошел слух, что едет комиссия по проверке учета, вот и надо было выкручиваться. Шац, проникшись накачками Сергея, на всякий случай прихватил с собой пару пачек патронов. Случайно услышав о неаккуратном начальнике склада, Генрих провернул «маленький гешефт». Его, как опытного солдата, всегда веселила система учета: собирали гильзы, составляли акты с тремя подписями, а всякий уважающий себя военный имел «на всякий случай» два-три патрона. Они валялись открыто дома. И ни у кого, даже у детей, не вызывали интереса: подумаешь патрон! «Я вот с папой на стрельбище из настоящего пистолета стрелял»!

Генрих залез в вещмешок и достал завернутую в запасную нижнюю рубаху красивую жестяную баночку. Поколебавшись, достал ещё и четыре конфеты в красивой упаковке.

— Вот нам к чаю пара, а этим детишек или жену угостите.

У завхоза разом сменилось настроение. Видимо он уже представил, ту радость, которую доставит близким очень редким по нынешнему времени угощением.

— Не, не. Што мы мужыки будзем перевадзиць дзицячая прысмаки. У мяне пайкавы сахар ёсць. А гэта, — он быстро завернул конфеты в четвертинку газеты — жонцы ды дачцэ.

Пока заваривался чай, шел неспешный разговор двух молодых, но успевших много повидать и пережить мужчин.

Кто где воевал, куда наступал, кто командовал… Представились, обменялись рукопожатием. Вацлав, завхоз облуправления, слегка напрягся на «Генриха».

— Немец?

— Да ну, что ты. Еврей.

Вацлав присвистнул.

— То пабач, рэдкасць для нашых мясцин.

Шац опешил. Он, представляясь, всегда ожидал несколько смущенного ответа на свою национальную принадлежность. А тут жалость и взгляд как на бедную сиротку.

— Еврей-редкость, это что новый анекдот? Да здесь наших процентов десять населения, если не больше. Родители говорили целые села, если не городки…

— Была хлопец, была. Я сам тутэйшы. Знаю не па наслышке. Но тут такое у врэмя вайны тварылас! У мяня тут сваяки аставалис. Нацярпелись и голада, и холада. А пра унижэнни и гаварыць не прыходзицца! Но яны беларусы, а што з тваими супляменниками — жыдами рабили, дык гэта проста страх. Жонка кажа як пачали их з першых дзен аккупацыи страляць, дык пакуль последнего не убили — не супакоились.

У Генриха свело скулы, он побледнел:

— Так там же детей много было, женщины, старики… Не могли же их всех убить!

— Эх, хлопча! Змагли падлы, змагли. У мяне самаго у галаве не улажываецца. Нам зампалит гаварыу, якая та камисия рабила, яшчэ у вайну. Дак кажа, што з 25 тысяч жыдоу у Брэсце пасля асвабаджэння знайшли толькие 200. [30] по данным Википедии — 186 человек. Ты вот у район прыедзеш убачыш: была веска, а цяпер пустыр… За каждым райцэнтрам, абласным горадам не авраг, дык урочышча ци каръер з сотнями и тысячами тваих убитых суплименникоу. Да, дзела…, — и он сочувствующе вздохнул.

Вацлав неторопливо и обстоятельно разливал исходящий ароматом чай из банки по стаканам в красивых ажурных подстаканниках.

Генрих Шац, солдат-разведчик Великой Отечественной войны и еврей по национальности сидел оглушенный сказанным. Он приодически тряс головой, чтобы отогнать накатывающую муть. Сгорбившись, он вдруг закрыл лицо руками и начал читать поминальную молитву. Как знал и помнил, как ему говорило сердце. Наверно всё было не так, не по канону. Но что ему был в этот момент канон? Перед глазами мелькали лица, фигуры, силуэты… Тех, кто больше не засмеется и не заплачет, не придет домой, не придет, не придет… Эта мысль закрутилась в голове, повторяясь вновь и ввовь. На глаза навернулись не прошеные слезы.

Он очнулся от дружеского похлопывания по плечу:

— Ну, ты чаго хлопец? Мало што ли убитых видзеу на фронце? Тут ужо ничым не паможаш. Жывым жыць и помниць. У цябе, што тут многа радни было? Да, можа и многа раз так сильна апичалиуся. Крапись. — И он вновь пожал сочувственно плечо молодого парня.

— Да понимаешь, — Генрих отхлебнул чая, что ещё немного прояснило мысли, — я же командировки сюда мог избежать. Сам больной или родители. С этим ничего сложного.

Вацлав понимающе покивал головой: сколько там, в России знакомых медиков могло быть у этого хлопца, он представлял хорошо. У него бы здесь тоже не возникло с этим затруднений. Свояков, своячениц, кумовьев хватало.

— Но папа сказал, что от наших родственников нет никаких известий. Война понятное дело. Много страшных слухов. Надо бы туда съездить и уже на месте найти и установить связь. А тут бесплатная поездка. Повезло, мол. Дал мне три листка старых адресов, — он наклонился было к вещмешку достать бумаги — и, спохватившись, выпрямился. «Бесполезно, бесполезно…».

Вацлав, видя в каком состоянии гость, попытался утешить:

— Тут панимаеш, якая тонкасць. — Он помолчал, прикидывая что то, потом подошел к двери, накинул на неё крючок и, подойдя почти вплотную к Генриху, негромко продолжил. — Перад вайной сярод вашых было многа арестав. За пропаганду нацыанализма, анцисавецкия выказывания, апасались прыдацильства у прыграничнай зоне. Ды многа разных слухав хадзила. Дык вот я слышау, что начали вазврашчацца искупиушыя вину. Ты милицыянер. Усе прыбываюшчыя праходзят чэраз паспартны стол. Вот хлопча и саабражай.

Он снова подошел к двери и, откинув запор, вернулся за стол.

Посидели молча. Генрих зло выплеснул в рот остатки горького как его настроение остывшего чая. Поморщился — жаль не водка.