Александр Руб - Черная кошка, белый кот или Эра милосердия-2

— Мало, ах как же мало я положил этих тварей на фронте — горечью и ненавистью веяло от этих слов черноволосого и черноглазого двадцатидвухлетнего парня.

— А гэта ты зра. Там мы ваевали з такими жа, як мы салдатами, а тут были ягд и айнзацкоманды. И не только немцы. Сейчас МГБ бальшую работу ведзет. Находзят и судзят усякую шваль. Судзят. Пайми, мы не ани, и не можыт савецки чалавек так вот лёгка, без суда, без даказацельств караць другога. Дажэ если он мацерый враг.

Снова помолчали. Через тоску, разъедающую душу Шаца, вдруг пробилось: «И не только немцы». Он встрепенулся.

И какая-то непростая мысль начала ворочаться в светлой голове молодого еврея, чтобы через какой-то срок вылится в кристально ясную, подвигающую на действия.

Подхватив вещмешок на плечо, привычно взял в левую руку автомат, протянул правую:

— Приятно было познакомиться.

— Взаимно, взаимно.

Двор встретил Генриха негромким, деловитым шумом. Солнечный день шел к концу. Дул прохладный ветер, предвещавший скорую осень. Говорить и видеть никого не хотелось. Он спустился с крыльца, и обойдя сторонкой группу офицеров, пристроился в дальнем конце двора на каком-то обрезке доски.

На него раз за разом накатывало: «… редкость для наших мест», «… из 25 тысяч Бресте после освобождения нашлись только 200», «Вот старые адреса. Не потеряй, пожалуйста! Я их в газетку обернул, для сохранности».

— Эх, папа, папа… Какие же мы наивные. «Мало ли что пишут в газетах…» Мало, папа, мало — говорил он, то ли для себя, толи про себя.

Подняв голову, он долго сидел и смотрел на плывущие в вышине облака, может, впервые после детства бездумно любуясь безмятежной голубизной.

Вдруг словна спала с него пелена горечи и на него взгянуло зло оскаленное, дернувшее непроизвольно уголком рта лицо Сереги Адамовича: «Должок у меня тут. Непременно вернуть надо». И строки случайно увиденного протокола:

«Потерпевший убит с особой жестокостью и цинизмом…»

Мысль прорвалась, мысль, наконец, кристализовалась: «Должок. У меня теперь есть должок. И его надо вернуть с особым цинизмом и жестокостью».

Холокост — в переводе с древнегреческого означает «всесожжение».

Осенние сумерки быстро сменились темнотой. Изредка в «курилке» вспыхивал уголек папиросы или самокрутки. Неярко светились почти все окна в здании облуправления. Освещение двору добавляли два уличных фонаря и лампочка на крыльце. Тени хилых кустов сирени, росших местами вдоль стен, беспорядочно метались по утоптанной земле под порывами ветра. С заходом солнца похолодало, и многие накинули ватники или шинели.

Когда «командировочных» привели в столовую управления, почти стемнело, От тепла, света. предвкушения еды у людей поднялось настроение, Слышались хохотки, подначки: исчезли взвода, отделения умудренны опытом войны бойцов. Они снова стали гомонящей толпой молодых здоровых парней.

После неплотного ужина из армейской перловки, заправленной банкой тушонки из дорожных запасов, и хлеба с почти прозрачным чаем, ещё посидели — поговорили «за жизнь». Серега молчал, стараясь по привычке не выделятся среди малознакомых людей. Непривычно малозаметен был всегда шумный, многоговорящий, стремящийся привлечь к себе как можно больше внимания Генрих. За друзей сегодня рассказывали и смешили, слушали и хохотали Азамат, Иваныч и Сема.

В какой-то момент Серега наклонился к Генриху и тихо поинтересовался:

— Что случилось? Чем помочь?

Тот вяло махнул рукой и с внутренней природной печалью философски заметил:

— Случилось давно, да только узнал и понял сегодня. Помочь? Да, наверное… Но не здесь и не сейчас. Ты знаешь, я пойду, пройдусь, погуляю…

— Ну, сходи, погляди, что тут вокруг. Оружие с собой. Быть внимательным и осторожным. Посмотри, где будем спать, что бы никого потом не будить.

— Может мне с тобой? А то ты сейчас такой, — и Серега неопределенно покрутил рукой.

— Да не, не надо. Настроение такое — хочется побыть одному.

— Ладно, смотри сам. Ты мальчик уже большой.

Идя к выходу, Генрих оглянулся. Друзья провожали его тревожными взглядами. Подняв в знак приветствия автомат, он улыбнулся. Парни кивнули в ответ и вернулись к прерванному трепу.

На въезде, у шлагбаума медленно ходил часовой, держаясь за ремень автомата двумя руками и опустив вниз голову, пиная пыльными сапогами то ли маленькие камушки, то ли комки затвердевшей земли. На стоявшем рядом маленьком КПП Шац поболтал с нарядом об обстановке в городе.

Оказалось что ночью одному, даже с оружием, выходить опасно. В областном центре развелось много «грабежников». С наступлением темноты город вымирал. Работавшие допоздна предпочитали ходить только группами. Освещение, установленное местами, варварски уничтожалось. Милиция пока с преступностью справлялась плохо. Они сами этого и не скрывали.

— Грабежники говорите? Ну-ну.

Постояв несколько минут, пока глаза привыкли к темноте, он привычной тихой кошачьей мягкой походкой начал перемещаться от тени к тени, от одного укрытия до другого…

Ну, вышел человек погулять. И кому, какое дело до его манеры ходить?

И кому, какое дело, где гуляет кот?

Белый кот…

Заблудиться Герих не боялся. Во-первых, освещенное Облуправление было достаточно далеко видно, во — вторых на новой местности он давно взял за правило вначале двигаться по расширяющейся спирали. Уходя недалеко и подходя к отмеченному ориентиру с иного направления. В городах было совсем просто: дома расположены кварталами.

От площади Ленина отходили несколько улиц и переулков. Выбор пал на самую широкую.

Порывы осеннего несильного ветра заставляли двигаться чуть быстрее. Ветер и движение приносили успокоение, остужали злость, понемногу уменьшали агрессию, снижали желание немедленно отомстить. Часа через полтора парень, наконец, почувствовал что замерз. Захотелось надеть ватник или уйти в тепло помещения. И в тоже время он понял, что испытывает удовлетворение, как будто после долгого отсутствия вновь вернулся к чему-то привычному, неизвестно почему забытому на долгий срок. Генрих чувствовал себя вновь в своей среде, на своем месте.

Через много лет в лексику войдет термин «адреналиновый наркоман». Со временем «рабочие войны» привыкали к постоянному риску, к ежесекундной смертельной опастности. Но наконец — пришел Мир. Живи, радуйся, что вернулся домой! А им все время чего-то не хватало. Бывшие фронтовики начинали тосковать по ушедшему, по боевому, по прошлому… Презирать и ненавидеть тоскливую монотонность буден. Сколько их в пьяном угаре рвало рубаху на груди: «Да ты знаешь, кто я? А ты там был? А там? Да я тебя…»?