Юрий Семецкий - Poor men's judge [СИ]

— Есть!

Оперативный переключил разговор на кабинет Рябцова.

— Рябцов, — повторили в Столице. — Ты почему, сукин кот, приказов не исполняешь? Погоны жмут?!

— По объективным причинам, товарищ генерал-полковник.

— Какие объективные причины?! Не мог совладать с кучкой заросших грязью бандитов?! Не мог задержить погрузку до завершения зачистки местности?! — бесновалось начальство на том конце провода.

— Нападающие действовали силами до батальона, товарищ генерал-полковник. Имели тяжелое вооружение. Это в вашем понимании кучка? — возразил Рябцов.

— Почему не выполнен приказ?!

— Потому что не было уверенности, что по пути следования не случится повторного нападения. Пленные показали, что о месте и времени погрузки были осведомлены заранее. Потому я счел отправку чрезмерно опасной. В Главке совершенно определенно есть изменники, координировавшие действия боевиков.

— А вот это уже не твоего ума дела! — заорал, теряя самообладание, начальник главка. — Об этом есть кому подумать! Твое дело было — отправить и доложить!

— Так точно. Отправить и доложить изменникам Родины, что их приказ исполнен. Так вот, не вышло у вас, товарищ генерал полковник. Кстати говоря, верните домой семью полковника Степанова. Честью прошу, не позорьтесь. Человек волнуется, третий день жене и дочкам дозвониться не может.

— Ты на что рассчитываешь, генерал?! — с нескрываемой угрозой прошипели на том конце провода. — Может, у тебя еще и доказательства есть?

— Так точно, товарищ генерал полковник, есть. Показания пленных, полковника Степанова и целый рюкзак принесенных им документов. Ну и так, еще кое-что по мелочи…

— И кому же ты это все предъявишь? — голосом, способным заморозить птицу в полете, спросил генерал-полковник Карасин.

— Министру обороны, Президенту, депутатам.

— Тебя. Никто. Слушать. Не. Станет, — тяжелым от ненависти голосом произнес начальник главка.

И уже не в силах сдержаться, добавил:

— Ты долго будешь завидовать мертвым, Рябцов. Очень долго…

— Это вряд ли, — отозвался Владимир Иванович, безукоризненно копируя интонацию бойца Сухова из «Белого солнца пустыни».

Затем, неопределенно хмыкнув, генерал-майор Рябцов добавил:

— Вы бы сказали напоследок что-нибудь доброе, жизнеутверждающее. Не мне, так хоть тем, кто сейчас приник к своим радиоприемникам и телевизорам.

Их же явно тошнит от вас, право слово…

Егор Васильевич был бесцеремонен, как старый доктор. Люди, прожившие долгую, активную и успешную во всех отношениях жизнь, обыкновенно так себя и ведут. К тому же, Егоров почему-то чувствовал к так резко ворвавшемуся в его жизнь парню, совершенно необъяснимую симпатию. Действительно необъяснимую, чего уж там. По факту, этот человек повел дело так, что фактически поставил массу уважаемых людей рядом с расстрельным рвом. И останавливаться, судя по всему, не собирался.

— Командир, ты себе бабу завел бы, что ли, — заявил он однажды вечером, внимательно присмотревшись к выражению лица Виктора.

— Ты что, Васильевич? — Вояр поднял глаза от блокнота, в котором только что была нарисована очередная абстракция. В глазах Командира плавала горькая обреченность

— Я — ничего. Вот ты — что?! По лицу же видно — вот-вот кого-то сгрызешь. Тебе, конечно же, сообщать не стали, но люди уже на доклад заходить боятся.

Виктор заинтересованно посмотрел на Фролова. Егор Васильевич тут же почувствовал себя в роли неприкосновенного королевского шута, которому дозволено многое в обмен на меткое замечание и хорошую шутку. Но мнение которого, при всей его справедливости, вроде как и не существует. Не успев толком обидеться, Фролов услышал:

— Понимаешь, Васильевич, они врут. Почти все. Даже те, кто раньше такого себе не позволял. Но я же вижу, понимаешь?!

На сей раз в глазах Виктора просматривалось неподдельное страдание. Командир не просил сочувствия, не жаловался на жизнь, не пытался давить на эмоции. Он просто констатировал факт. Врут, понимаешь?! — говорили его глаза. Даже не каждый второй, и почти каждый первый, — объяснял молодой человек пожилому, битому людьми и жизнью руководителю. И что теперь делать с этим бардаком? — спрашивали глаза.

Фролову стало страшно. Примерно таким он видел Виктора перед тем, как отвернули голову начальнику штаба сотоварищи. И он сказал просто чтобы что-нибудь сказать:

— Может, не все так страшно, может, ты все же ошибаешься?

— Да нет, — с какой-тот замороженной, почти бесцветной безнадежностью в голосе отмахнулся Вояр. — Я вижу, Васильевич. Понимаешь, вижу. Почти всегда, потому что меня в свое время этому научили. Знаешь, это очень больно, оказывается — видеть ложь.

Человек может лгать ртом, но дыхание, кожа, глаза, мимические и скелетные мышцы не врут. Надо только уметь читать то, что они рассказывают.

— Как так?

— А так. Ни височная, ни подбородочная, ни щечная мышца лгать не могут. Они умеют только сокращаться. Команды отдает по большей части подсознание. Потому если на тебя смотрит человек, который видит, потому как знает, куда смотреть, врать — бесполезно. Смешно даже врать понимающему человеку. Люди — врать — не способны, если по большому-то счету. Теперь понял?

— Понял.

— Тогда пойми и то, что в итоге, я всегда оказываюсь один. Кто-нибудь докладывает, а я вижу, что он пытается скрыть, и как меня ненавидит, как боится и бессильно, подло завидует. Девушка улыбается, а я вижу, что она думает, как оценивает шансы, как прикидывает: сейчас или еще подождать. Подсечь, или дать золотой рыбке потаскать поплавок. Как же я устал от этого вранья, Васильевич, ты бы знал. Ведь почти все…

— Что, и я?! — попытался состроить невинно обиженного Фролов.

Виктор нашарил в столе фляжку коньяка. Подумал немного, покачал головой, и решительно разлил искрящуюся влагу прямо по стоящим рядом с графином гранеными стаканам.

— И ты, конечно же, врешь, товарищ Фролов, — блекло отозвался Виктор, пряча флягу обратно, — Но у тебя хватает ума не врать мне. Потому ты пока жив и я тебя терплю.

Военного корреспондента Роджерса, прибывшего накануне из Автономии с неким сенсационным материалом, господин Брешковский принял без промедления.

Во-первых, всем было известно, из какой семьи происходит Берни, и с этим следовало считаться.

Во-вторых, парень заслуженно считался настоящим профессионалом. Репортажи Роджерса всегда становились событием. Талант, кристальная честность и внимание Берни к деталям позволяли твердо рассчитывать, что получив эксклюзивный ролик, телеканал только выиграет.

Когда на экране возник крупный план пожелтевшего от времени постановления РВСР, Брешковский насторожился. Когда по экрану поплыли машинописные строки: «На случай измены и предательства высшим руководством интересов народа, гибели или отсутствия комиссаров на местах, предусмотреть нижеследующий порядок действий…», настороженность сменилась беспокойством. По мере просмотра, беспокойство плавно переросло в панику.