Алан Дар - Желтая пыль

Как вы понимаете, задачу я не выполнил. Сколько бы я не стремился к лучшему, большему, высшему, я оставался таким же мелким паршивым парнишкой, который привык огребать авансом и также авансом всех ненавидеть. Сколько не старался я взращивать в себе что-то хорошее, полезное, доброе, все попытки мои заканчивались провалом.

Я был дураком. Впрочем, остаюсь таким же и сейчас.

Тем не менее, я был на хорошем счету в школе. Учителя в большинстве своем относились ко мне вполне сносно, а некоторые — даже с сочувствием. Они ведь все знали и видели. За год учебы я ни разу не был у родителей. Нельзя сказать, что они совсем забили на меня, нет, они звонили примерно 2 раза в месяц — 1 раз мне, второй — директору; исправно платили школьные взносы и каждое первое число присылали мне карманных денег.

К моим пятнадцати, между мной и родителями лежала бездна и даже если бы в один день мы вдруг решили ее преодолеть — это было бы невозможно. Слишком много боли мы причинили друг другу. Слишком глубоко было непонимание между мной и ними. Не было пути назад. А попытки делать вид, что все в порядке — только травмировали каждого из нас.

Конечно, родители по-своему любили меня. Своей странной, больной любовью. Они любили меня просто по факту моего существования, очень бытовой любовью. Любовью долженствования. Они не принимали меня и не понимали меня, я был как ярмо на их шеях. Словно бремя, несли они меня и терпели. И чем дольше мы находились в разлуке, тем драматичней становились наши встречи. Сразу после моего определения в интернат, они продали дом и переехали в другой город. Бедолаги не выдержали призраков прошлого и давления общественности. Их обсуждали, осуждали, строили на счет семьи нашей догадки — страшные и дремучие. Клиентов у отца поубивалось, а мать потихоньку сходила с ума в доме, где ничего не напоминало о хорошем.

Полностью разорвать свои отношения со мной они не могли, не хотели, не сумели бы. Все же я был их ребенком, хоть они и считали меня одержимым, если уже не дьяволом, так так точно собственным безумием. В первую очередь для себя, они находили миллионы причин не видеть меня. А мне это было не особо и нужно.

Там, в их новом городе, в их новой жизни я был не к месту, не к образу, не к попытке. Мой вид причинял им боль. Философы до сих пор спорят о взаимосвязи между телом и сознанием. Является ли чувство, эмоция физически обусловленной или нечто большим? Обычная физиологическая боль — это результат раздражения ноницепторов, представленных с-волокнами. Поранил ты кожу, а тут опа и твои с-волокна начинают проводить раздражение со скоростью до двух метров в секунду. Они предупреждают нас о том, что что-то идет не так. Они спасают нас. Делая нас уязвимыми, они, тем не менее, обеспечивают наше выживание. Но я ведь не ранил родителей, я не вспорол им животы, я не подпалил их, я не превратил их кости в фарш с помощью бейсбольной биты. Я физически не сделал им ничего плохого. Так почему возникает эмоциональная боль? Имеет ли этот вид боли отношение к раздражению с-волокон и можно ли ее снять закинувшись обыкновенным ибупрофеном? Почему эта боль не лечится ничем, кроме как временем? Несправедливо, мать его.

Боль неотступно следовала за моими родителями. Они сбежали от нее, они попытались забыть ее в старом городе, оставить там, бросить. Но они не могли выбросить меня и я маячил, снова и снова раздражая их, заставляя их вспоминать и испытывать боль.

Я видел это. В движениях отца, во взглядах матери. Они приехали за мной. Летние каникулы. Будь у них возможно оплатить полный пансионат на лето — они бы так и сделали, не задумываясь. Но отец сменил машину на новенький форд белого цвета — видимо желание щеголять на новой тачке было сильнее желания не видеть меня. Сказать честно, это мне даже польстило. Отец, кстати, изменился в лучшую сторону. Похудел и слегка посвежел. Мать же продолжала стремительно чахнуть. Ей было всего сорок, но выглядела она как раскабаневшая старуха. Как можно было так растолстеть за гребанные девять месяцев? Они стояли у машины. Два чужих мне человека. И мне предстояло провести с ними полтора долгих месяца. С ними и без Рика. Рик остался в школе. Как обычно, Рик остался там. С тяжелым сердцем предвкушал я наше расставание, и поклялся писать ему каждую неделю.

Прежде чем сесть в машину, я посмотрел на окна корпуса. Рик стоял там, у моего окна, и смотрел мне вслед. Впервые мне показалось, что Рик чем-то озабочен. И вдруг я понял. Я вспомнил его слова. Я вспомнил его взгляды. Он говорил мне — береги. Он говорил мне — хорошо проведи время. Он смотрел на меня — счастливчик. Он смотрел на меня — не все так плохо. И вдруг я понял. Я понял, что Рику страшно не хватает даже таких мимолетных встреч даже с такой никудышной семьей. Я помахал ему. Рик без особых эмоций помахал мне в ответ и, резко развернувшись, скрылся в комнате.

«Садись в машину, сынок» — отец попытался проявить радушие. Он даже приобнял меня при встрече. Вообще, у меня иногда возникают странные мысли, что он мог быть вполне себе нормальным мужиком. Мать же была строга и демонстративно вежлива. Она поцеловала меня в лоб и тут же скрылась на переднем сидении. Я тоже вел себя не особо приветливо. Я холодно поздоровался с обоими и был не сильно многословен на протяжении всей поездки. А это ни много ни мало — миль двести.

Я все думал, почему они решили пропереть весь этот путь вдвоем? Почему отец сам не приехал за мной? Какая разница, молчать вдвоем или втроем? Ведь именно этим мы и занимались всю дорогу — молчали.

Часть пути мы ехали вдоль национального заповедника. Я пялился в окно. Черт. Как же было красиво. Все эти деревья. Одно за другим. Такие они огромные. Большие. Полные. Не то что мы — хрупкие тростинки, готовые раскрошиться в песок при любом противодействии. Мы слабые, такие слабые, слишком чувствительны для мира, слишком много впускающие внутрь, в себя — туда, где место только свету. Видели бы вы те деревья, именно те, что-то особенное в них было, какая-то вековая мощь и мудрость. Словно они прошли давно уже все то, что мы переживаем сейчас, мы — человеки. Словно раньше, прежде чем прорасти корнями в почву и вознести свои ветви к небу, на дно и в небо, вниз и вверх, словно до этого они жили также как мы, также рефлексировали, страдали, и испытывали боль. А потом, потом они вдруг все поняли про жизнь. И стоят по сей день. Между дном и небом. Прошлая раса. Прошлое человечество.

Возможно мы и сами когда-то превратимся в таких же немых мудрецов. И

будем радоваться дождю. И будем благодарить за солнце.

Казалось, мы ехали бесконечно. И бесконечно стояла эта гробовая тишина. Я видел как отец и мать переглядываются. Отец хотел пару раз завязать разговор, но я отвечал односложно. Мне не хотелось сейчас ни с кем разговаривать. Мне нравилось смотреть на дорогу, на деревья и думать, думать, думать.