Алан Дар - Желтая пыль

Мать уснула, свесив голову вниз, так, что все четыре ее подбородка сжались в гармошку. Черт как же она храпела. Я и представить не мог, что бабы могут так храпеть. Отец продолжать поглядывать то ли на меня, то ли просто на дорогу, через зеркало заднего видения. Мы проехали участок с национальным парком. И я притворился спящим, чтобы напрочь исключить возможность диалога с отцом.

Когда я проснулся, отец уже парковался. Признаюсь, домик был очень симпатичным. Меньше чем предыдущий, но милый и аккуратный. Судя по тому, какой чудесный палисадник раскинулся на заднем дворе — родители времени зря не теряли. Там же была уютно обустроенная беседка для барбекью. Такой обывательский рай. Родители всегда стремились к этому. И несмотря на дерьмо, в которое их швыряла жизнь последние несколько лет, они целенаправленно шли к своей мечте о бюргерской безмятежной жизни с баркебю по выходным, с кредитной тачкой, с поездками пару раз в год к каким-нибудь сомнительным достопримечательностям или на море. Они даже собачку себе завели. Мелкую такую визгливую собачонку. Мать чуть ли не в десны с ней целовалась.

Внутри дома все тоже было мило и прилично. Так как должно быть у добропорядочных людей. Я прошелся по первому этажу — на тумбе под телевизором стояли фотографии — фото родителей в день свадьбы, пару фото папы в студенчестве и довольно свежее фото мамы. Так стоп. Я прихренел. Она была беременна на фото. Черт. Вот поворот. Ни одного фото меня или Колина. Зато фото животика мамы. Понимаете? Черт. У меня будет брат или сестра, пронеслось в голове. Их дубль два, попытка номер два, старческий заебон. Они просто выпилили нас с Колином из своей жизни. Меня живого, Колина мертвого. Словно нас и не было.

Спустилась маман, уже не скрывая под бесформенным платьем свой огромный живот. Отец перехватил мой взгляд.

«Мы с мамой решили, что нужно попробовать… что мы еще не так стары. Колина нет. Ты вырос» — отец не то чтобы оправдывался, но ему определенно было неудобно, неловко. Мать же не потрудилась сказать мне и слова и принялась заниматься тем, чем она занималась всегда.

«Я испеку твое любимое печенье с шоколадной крошкой!» — блять, она меня просто подъебывала. Понимаете? Мое любимое печенье с шоколадной крошкой? Да я ненавидел его. Я его терпеть не мог. Сука. Я еле сдержал себя, чтобы не влепить этой свихнувшийся идиотке по роже. Блять. «Ну и кого мне ждать — брата, сестру?» — я обратился к отцу.

«Мы еще не узнавали. На все воля Божья, — он сказал это с каким-то надрывом в голосе, а потом резко перевел тему — ну, поднимайся наверх. Справа увидишь гостевую».

На втором этаже было три комнаты — родительская, детская, оформленная в нейтральных тонах, но все равно с бабскими рюшами и бантами и гостевая, как сказал отец. Гостевая. Не подумайте, мне реально было плевать. Вот честно. Мне было плевать. Нахер они мне сдались. Но сам факт. Блять, почему так нечестно? Почему так, мать его, нечестно? Я не думал, что человеку так легко найти замену. Они, мать их, готовили замену как мне, так и Колину. Мы не удались. И они взяли право на второй шанс. Теперь то понятно, беременность, переезд, новая тачка — естественно, они не смогли оплатить мой летний пансионат. Они совершенно правильно вкладывались в новую жизнь. А мой летний приезд был всего лишь неприятной, но сносной издержкой. Я плюхнулся на кровать. На гостевую кровать. Кто интересно тут будет гостить? Отец Джереми наверно? А может они и с ним порвали все отношения? Черт их знал. Даже в свои лучшие времена, они не часто принимали гостей.

Я посмотрел в окно за кроватью. Во дворе, в новом дворе, резвилась новая собачонка. Мои родители начинали новую жизнь. Они уже ее начали. Новый дом, новая тачка, новая работа, новый собака, новый ребенок, мать его. Я был и правда лишним на этом празднике жизни. Нужно валить отсюда, решил я. У меня были неплохие сбережения. Все то, что родители присылали мне этот год, я не потратил ни цента, по сто пятьдесят долларов в месяц, тысяча триста пятьдесят итого, добавьте к ним подарок на рождество в пятьдесят баксов и столько же на день рождение и отнимите по десять баксов за каждый месяц из 9. Итого, тысяча четыреста пятьдесят долларов минус девяносто равняется тысяче триста шестидесяти. Мне не хватало сто сорока баксов, чтобы оплатить летний пансион. Ну уж эти деньги они точно накинут сверху. Мое пребывание дома определенно обойдется дороже, не говоря уж об эмоциональном дискомфорте который испытаем все мы. Я достал из сумки аккуратно сложенные купюры. Пересчитал. Ровно тысяча триста шестьдесят долларов. Блять. Вот только зря потратили столько времени на дорогу. Нужно было им сразу предложить такой расклад. Сопливый придурок, я видимо все еще на что-то надеялся.

Я поправил кровать за собой и спустился вниз. Мать с отцом о чем-то шептались. Два чужих мне человека о чем-то шептались. Я кинул деньги на стол.

«Может закончим этот цирк?» — меня трясло. Вы и представить себе не можете как больно мне было. Черт, да я и сам не мог этого представить. Я не нуждался в своих родителях, я не скучал по ним, я злился и бесился на них, когда они лезли ко мне, я ненавидел их, когда они пытались ломать и давить меня. Черт! Но как же, мать его, больно понимать, что тебя просто нахуй вычеркнули из жизни. Вычеркнули. Поставили крест на еще не выкопанной могиле. Так, чтобы понятно были куда идти. Это было не эмоциональное — «пошел вон» или «видеть тебя не хочу». Это было взвешенное решение, обдуманное — начать жизнь с чистого листа. И они его приняли. А я стоял там, раскрасневшийся, жалкий, в растрепанных чувствах и думал только об одном — мне то куда девать? Мне то куда идти? Мне то с кем себя ассоциировать? Кто я вообще такой, мать его?

18.

Я тихо проскользнул в свою комнату. Так, чтобы меня никто не видел. Даже Рик. Мне хотелось побыть одному. Мне хотелось скрыться в этих четырех стенах. Чтобы дверь приросла к косяку и никогда не смогла открыться. Чтобы я слышал мир снаружи, чувствовал его, но никогда к нему не прикасался. Мир — опасная враждебная штука, особенно сейчас, когда мы лишены единения с природой и живем лишь по-нашим изуверским человеческим правилам. Правилам с лицом, но без души.

Машина неслась по трассе. В машине было двое — я и отец. В машине было два молчания. Два ожидания. Два смятения. Отец крутил руль. Ремень безопасности рассекал его туловище по диагонали, впиваясь в набитую пухом толстую куртку. Я смотрел внимательно на этого чужого незнакомого мне человека.

«Не обижайся на нее…» — он пытался оправдать мать, с радостью поддержавшую мое предложение остаться на лето в интернате. Она смотрела на меня. Эта женщина, еще пятнадцать лет назад корчившаяся в родовых схватках, радовавшаяся моему появлению на свет, словно животное, словно кошка, словно корова, она думала только о выживании, о благополучии плода внутри себя. Агрессивная самка, готовая сожрать своих более старших детей, если они будут представлять угрозу ее беременности. Моя мать. Животное. Я был угрозой, психологически нестабильной деталью, болезненным воспоминанием, препятствием на пути к новой жизни, ко второму шансу.