Алан Дар - Желтая пыль

Я страшно скучал по Рику. Каждое утро, я как сумасшедший бежал к почтовому ящику в надежде увидеть конверт от него, вскрыть написанное им письмо, прочитать написанные им слова. Я дергал синюю дверцу почтового ящика, краска лупилась у меня под пальцами, сыпалась синим снегом вниз, на дощатый пол, царапала подушечки моих пальцев. Скрип, предшествующий открытию дверцы, словно звонок в дверь. Ты знаешь, что есть шанс увидеть за дверью того, кого ты ждешь, а есть и другой шанс — увидеть пустоту и услышать топот — так убегают мальчишки-хулиганы.

Я просовывал руку в ящик и каждый день, каждый день, мои пальцы касались лишь холодных металлических стенок. Я вдруг очень ясно понял насколько ничтожно все то, что не дает мне рассыпаться на куски. Нет никакого остова, фундамента — моя личность всего лишь набор хаотично нагроможденных настроений и влияний. Словно шарик, отпущенный ребенком города, я болтался по ветру, не имея ни конечной цели, ни плана, застревая то тут, то там, смотря куда меня закинет, до тех пор, пока я наконец не сдуюсь или не лопну, наткнувшись на острый угол.

Я снова пустил в себя демонов безумия, позволил им управлять мною, позволил им вновь измываться над моими мыслями. Как прежде целился я за факт своего существования — зацепками, зарубками, шпаргалками памяти. Иначе, иначе я просто исчез бы, испарился бы, потерял бы и так очень слабую связь с реальностью. Реальность с переменами, смеющимися учениками, драками, обедами — все это обходило меня стороной. Я не общался ни с кем. После уроков, я сразу бежал к себе в комнату — там меня ждали единственные проводники мои в сознание — дневник и ручка. Я снова писал, помечал, отмечал. урок, закончился, ровно в три часа. Обед был — куриная лапша и пюре, чай несладкий. От Рика ни слова. От Рика ни слова. От Рика ни слова. От Рика ни слова! От Рика ни слова! От Рика ни слова, мать его! И так пока руку не сводило.

Осень, суровая, не щадящая изнеженных летом тел, обрушилась ветрами днем и заморозками ночью. Дни, уже короткие и темные под нависшим серым небом — низким и зловещим, вторили мне, улыбались мне и словно подтверждали, что я не зря все больше скатываюсь в отчаянье. Я упивался своей печалью, словно жалкое отребье, лишь в этом унынии я находил себе место и лишь в сочувствующих или осуждающих взглядах я видел себя. Я закрылся для мира, не впуская в себя ничего от него, и не выпуская из себя ничего в него. Я был не нужен никому, а потому я еще был жив.

Сэми растягивал мне нос, тыкал своими маленькими пальчиками мне в глаза, засовывал их мне в уши и ноздри. Он так смеялся. Крохотное создание, комочек света и тепла, отыскавший во мне свою самую лучшую игрушку. Он кусал меня, пытался размокнуть мне челюсть, а я, я нарочно все крепче ее стискивал и кривлялся. Он был таким свободным, таким живым. Он только узнавал этот мир. Только знакомился с ним, с самим собой. Черт. Я думал о его шансах. О том, будет ли он таким же живым лет через десять? А через двадцать? Сторчится ли он к тридцати? Сдастся ли к сорока? Удастся ли ему сбежать в нормальный мир, или же он станет таким как я, таким как Колин?

Мой маленький новый брат. Такой еще чистый, такой еще не испорченный влияниями и проповедями о том, как надо жить, кем надо быть, к чему надо стремиться. Я подошел с Сэми к окну — снег валил крупными хлопьями, белоснежными, блестящими — словно серебристый саван, он покрывал мертвеющие дома. Сэми с интересом пялился в окно, облизывал его, стучал по нему своими маленькими ручонками, оставлял на вылизанном до блеска стекле следы своих крохотных ладошек, своего теплого дыхания. Маленький комочек жизни у меня на руках.

Моя мать, это ебанутая сука, он не могла не пропищать своим противным голоском, недовольная жизнь пизда. Она не смогла промолчать. Она должна была вставить свое слово, свое вонючее, как и она сама, слово.

«Конни! Отойди от окна! Сэми пачкает стекло!» — идиотка, в своем традиционном фартуке и в своей юбке по середину икры. Она не меняется, ебанутая дура. Она стучит своими каблуками, кружа по кухне, этой постоянной суетой доказывающая самой себе свое право на существование. Ее визгливая интонация спустила меня с небес на землю. Чертов директор. Ему кто-то настучал на то, что я потихоньку прощаюсь со здравым рассудком в своем уединении и он настоял на том, чтобы родители забрали меня на рождественские каникулы. Он говорил о важности общения с семьей, хотя ни черта, ни черта не знал ни обо мне, ни о моей семье. Отец послушно пригнал свой форд в наш опустевший на рождественские каникулы двор, чтобы забрать меня, а вместе со мною и укоры прошлого.

«Сэми так похож на тебя» — говорил он мне, смеясь, растягивая свои жирные губы в улыбку. Он снова располнел. Видно жизнь у него налаживалась. Я сидел рядом с ним, на переднем сидении. К счастью, в этот раз он приперся один, не прибегая к прикрытию от неудобных разговоров в лице маман. Машина скользила по дороге, и про каждом незапланированном броске вправо или влево, лицо у отца перекашивалось, рдело, и сам он, словно надувался от наполнявшего его беспокойства. Как он жалок, черт подери. Как же он был жалок.

Мы плелись почти восемь часов. Этот мудак так трясся за свою тачку и за свою жалкую жизнь, что не поднимал скорость выше двадцати миль в час. Старый пузатый хер, проебавший жизни своих детей трясется вдруг за свою собственную. Законы природы, мать его. Наиболее примитивное, наиболее простое больше всего цепляется за жизнь. Оно карабкается, разрастается, пытается закрепиться тут и там, лишь бы оставить хоть что-то, потешить свое животное тщеславие. Этот модузвон страстно цеплялся за жизнь, страстно пытался оставить после себя продолжение. Ему не хватило проебанного Колина, проебанного меня. Ему нас было мало. Этот самодовольный черт крутил баранку, тащил нас в свой дом, где его ждал Сэми. Вторая попытка отца. Второй его шанс.

Сказать честно, я даже обрадовался тому, что проведу рождественские каникулы не в школе. В школе невозможно было больше находиться, невозможно было находиться в комнате, в которой мне все напоминало о Рике. То, как он сидел на подоконнике, поджав колени к подбородку, то как он тыкал пальцами в стекло, показывая мне ту или иную звезду, то как он растягивался на моей кровати, слишком длинный для нее — ноги его свисали вниз и он болтал ими так, словно мальчишка, впервые опустивший ноги в водоем в начале лета. А еще, еще мне очень хотелось повидать Сэми, улыбающегося мне с фотографии на стене. Повидать моего маленького, нового брата.

Я отошел немного от окна — так, чтобы Сэми не мог дотянуться до стекла, так чтобы Сэми не мог испачкать это стекло. Вывернутое наизнанку представление о ценном. Фиксация, возведенная в добродетель. Маман готовила ужин. Отец, развалившись на диване, узком, обитом велюровой тканью, отец листал газету, время от времени зачитывая маман показавшиеся ему интересными абзацы. В основном это были выдержки из криминальной хроники или со страницы с объявлениями. Он то сочувственно, то возмущенно вертел головой.