Алан Дар - Желтая пыль

«Кони, я, к сожалению… только если…» — пялился он на фото своих маленьких дочерей — беззубых и улыбающихся, словно надеясь там отыскать ответ.

«Кони, пойми, я вообще не обязан был что-либо говорить, лишь только понимание того, насколько это важно для тебя… вы ведь были близки» — спрятал он взгляд, так, словно я вдруг оказался без трусов.

«Кони, пойми, в жизни всякое случается» — уверял он меня, словно я нуждался в этом, словно он знал больше об этом.

«Кони. Постой. Постой» — уговаривал он меня, словно не знал, что это не поможет.

Я ж говорю, он был слишком мягкий, слишком добрый для этого местечка. А таким как я, таким нечего терять. Меня ничем не напугать. Меня ничем не мотивировать. Я свободен в своем раздолбайстве, я свободен в своем похуизме, я свободен, потому что я плюю на все, что имеет ценность для вас.

Потому что на меня не действуют «вызову полицию», «дам плохую характеристику», «обяжу к общественным работам», «придет охрана» — мне плевать. Плевать. С большой буквы.

Я припер его к стенке — тщедушного и маленького. Он был с половину меня. Я припер его к стенке и потребовал дать адрес больницы Рика, «просто звонка ради», «просто справки ради». Этот тюфяк, он пожалел меня и сдался. Он ведь все понимал. Ему бы куда-нибудь да в другое местечко, туда, где его ценили бы за доброту, понимание, заботу. В нашей школе, такие как я, любое проявление человеколюбия принимают за слабость. Такие как я, чувствуют эту слабость и бескомпромиссно пользуются ею.

И не надо тут кривить свои рожи, вы ведь сами нас такими сделали, вы, которым легче сослать нас, нежели понять. Вы не задаете вопросов. Потому что ответы на эти вопросы могут вытолкнуть вас из вашей зоны комфорта, из вашего уютного закутка, нагретого и затхлого. Вы не только ничего не пускаете в свой угол. Хуже. Вы боитесь выпустить оттуда даже самое смердящее — старое, отжившее, то, что давно уже превратилось в вековую гниль и кишит паразитами.

Директор сдался. Я вышел из его кабинета, повторяя как молитву, как некогда «отче наш», название госпиталя, в котором умирает Рик.

Я не мог поступить иначе. Решение пришло сразу же, моментально. В ту же секунду, в тот самый момент, когда я соврал директору. Когда я говорил «просто, звонка ради» — это была ложь. Когда я говорил «просто, справки ради» — это была ложь. Когда я смотрел на него и говорил «обещаю» — это была ложь. Когда я захлопнул дверь и сказал «до встречи» — это была ложь. Лишь одно было правдой — Рик валялся с трубкой в шее, в той самой шее, под смуглой кожей которой еще не давно в смехе ходил его кадык.

Секретарша директора, тупенькая и жирная, с дурацким именем и дурацкими очками на широком, с крупными ноздрями носе, она как всегда позже всех уползала домой. Водился за ней один грязный грешок, впрочем как и за всеми тупыми и страшными телками — Джо Би, школьный авторитет, в прошлом году хорошенько ее отодрал, да так, что она еще неделю сверкала своими кредитными винирами и краснела, переступая школьный порог.

Я вышел на парковку. Эта дуреха чистила от снега свою тачку, ту самую, которая ходила ходуном, пока Джо Би, драл ее на заднем сидении. Тачка была подстать ей — нелепая и пухлая с фарами навыкате. Я знал, как надо было начать, так чтобы она сделала все, что мне было нужно. Я зашел сзади с пошлыми намеками о ее прошлогодних приключениях. Играть в подлеца у меня плохо получалось, но страх разоблачения задурманил ее и так скудный ум — она и не заметила моего бездарного спектакля. Я шептал ей сальности на ушко, теребя пальцами ее волосы — жиденькие и бесцветные. Она испуганно оглядывалась, боясь быть замеченной кем-нибудь. Словно затравленный зверь в тупике, она прижималась к тачке, пока я рассказывал ей в самых грязных подробностях о том, как я буду с ней развлекаться. Бедняжка разрыдалась. Слезы потекли по ее раскрасневшимся щекам, жирный подбородок ее задрожал всеми тремя этажами. Сквозь слезы шептала она мне, умоляла она меня, «я готова на все», говорила она, «только молчи» всхлипывала она, «хочешь достану сигареты, дурь, порно?» подкупала она меня, «только не надо этого… все что угодно, только не это» вертела она своей головой, «все что угодно» — заискивающе заглядывала она мне в глаза. Бедная, бедная дура. Она тряслась от страха.

«Все что угодно?» — переспросил я.

«Все» — закивала она и в глазах ее вспыхнула надежда.

Эта дура оказалась еще тупее, чем я предполагал. Я сделал пару шагов назад, так чтобы она смогла наконец оторвать свою задницу от мокрой двери машины. Она облегченно вздохнула.

«Пойдем» — приказал я, и она послушно поплелась за мной обратно к школе, так и не убрав с капота щетку.

Когда она справилась с замком в сейфе, я замер. Вон оно. В папочке, с аккуратной надписью на корешке — Ричард Годдард. Черт, я дружил с ним два года и понятия не имел, что его полное имя было Ричард. Ричард Годдард. Мой друг Ричард Годдард. Вся жизнь моего друга Ричарда Годдарда в одной папке.

Секретарша директора трясущимися руками достала папку.

«Кони, я, я умоляю, если кто-то узнает, меня уволят… Ты ведь, ты ведь никому не скажешь? Эта информация конфиденциальна…» — она аккуратно положила папку на стол.

«Сделай ксерокопию, — я посмотрел на нее в упор, — я сразу же все уничтожу, как прочту. Обещаю»

Я мог ничего и не обещать. Эта дура была приперта к стенке. Ей некуда было деваться. Она была готова выполнить любую мою просьбу, лишь бы я не сдал ее директору, лишь бы ее имя, добропорядочное и чистенькое, не оказалось в центре скандала. Бедная дурочка.

Она послушно вручила мне еще горячие листы бумаги. Этот чистейший пример ничтожного лицемерия. Лицемерия, которым не брезгуете все вы, совершая все более низкие и бесчестные поступки, в жалких попытках сохранить свое дешевое доброе имя. Вот такой вот парадокс.

Толстушка Бетси закрыла дверь и с видом оскорбленной добродетели, подавленная и униженная засеменила к машине.

Все было просто, скупо, дешево. Так как видимо всегда бывает. Никакой тебе оригинальности, никакой изюминки, ничего, что могло бы удивить, ошарашить, в конце концов, оставить равнодушным. Ничего, что пылится в обычных школах. Нет. Уже приевшаяся классика. Классика, проходящая толстой жирной линией сквозь все время. Те же проблемы, те же исходники, те же ситуации, что и у каждого из нас. Те же битые морды, те же спившиеся бляди, те же поломанные дети, то же давление, нарастающие с каждым новым вздохом, те же оковы, с каждым днем все крепче сжимающиеся на запястьях.

Я просматриваю врученные Бетси листы снова и снова, вчитываюсь в каждую строчку, в каждое слово, в каждую букву, так чтобы не упустить ничего, никакого другого смысла, если он там есть, черт подери. Директор не раскололся, так и не сказал почему мой Рик сейчас валяется в дерьмовом подгузнике. Он раскраснелся, раздулся, напрягся — но промолчал. Черт, подери. Правильно он все сделал. Потому, что чудовищная правда, смотревшая на меня с серых листов, она говорила мне — ты лох. Она смеялась — ты пиздюк. Она упрекала — ты слепец. Она оскорбляла — ты идиот. Она подтверждала мне — ты пустое место.