Алан Дар - Желтая пыль

«Какой кошмар» — то шипел, то вздыхал он, в зависимости от события, а маман, маман как всегда кивала и пялилась на него. Руки ее были в муке. Да и сама она — не чище.

Понимаете, когда я летел по трассе, когда нога моя, словно отделенная от меня, словно самостоятельная, когда он вдарила по газам, когда он прижала педаль до самого упора, когда она выпрямилась так, что суставы щелкнули где-то в районе бедер, когда пальцы моих ног, хоть и скрытые под толстым слоем подошвы, когда они чувствовали ребристую поверхность педали, когда я сам, словно струна, в максимальном ее натяжении, перед тем как треснуть, порваться, лопнуть, когда я сам, натянутый между спинкой кресла и точкой упора педали, когда я был там, когда я слышал как ревет мотор, когда голову мою мотало из стороны в сторону, словно бездарный кукловод играл мною, подвешенным на ниточки, когда пейзажи за окном слились в одну точку, когда звуки превратились в один леденящий душу свист, когда небо, белое, тяжелое, обремененное влагой, когда небо это, казалось готово было обрушиться на меня, я ничего не мог поделать тогда.

Уже не существовало ничего, лишь только этот миг, эти слившиеся в единую материю время и пространство. Только свист, только картинка, только скорость, с которой меня несло навстречу неизбежности. Все словно потеряло смысл, лишь одно имело ценность — движение, движение чего бы мне это не стоило. Главное не останавливаться, главное не возвращаться туда, где темно, туда, где страшно, главное двигаться, лететь, мчать, так чтобы не было времени на рефлексию, на сожаления, на анализ. Так, чтобы не было выбора. Так чтобы ты сам растворился в этом движении.

Вот что было важно. Все остальное — чушь. Все остальное казалось чушью, чепухой, ерундой. Последняя жила, связывающая тебя в одно. А потом она лопается, она расходится по шву, так, что брызжет кровь, от которой не отмыться, никогда и никакими средствами, так что, и ты сыпешься на части. Давно пора бы. Каждому из вас. Но вам есть что терять, а потому вы штопаете бесконечно, самозабвенно, этот износившийся, засаленный, исхудавший мешок, призванный хранить ваши души. Все вы. Вот ты, когда ты последний раз говорила спасибо? Ты, заносчивая сука с высоким лбом? Да, да, именно ты. Твои очки, их оправа, она ведь старая как и твои сиськи; уже поблекшая, исцарапанная; уродливо она держится за твои уши, уши, которыми ты давно разучилась слушать. Ты давно видела свой нос? Ты видишь как все выше и выше он лезет вверх, как он задирается и тончает? Он отображает тебя — оскорбленную жизнью дуру, твою вымуштрованную академичность, твое, ставшее искренним, презрение ко всем, кто недостаточно аморфен, для того, чтобы посвятить себя твоей науке, науке которую ты низвела до пустого щегольства собственным недоинтеллектом. Не надо возмущаться, не надо открывать своего рта — я заранее знаю, что ты скажешь. Не надо, стой. Просто скажи спасибо и стряхни с себя эту старушечью пыль, а еще лучше — просто вздренись в своей одинокой спальне, так будет легче, так будет легче, я знаю, что говорю. Не выпячивай свою грудь, свои сдувшиеся сиськи — никому до них дела нет, ровно как и до тебя. Поверь мне. Это все лицемерие и пиздеж. Пиздеж и провокация. Вот этот придурок рядом с тобой. Он сочувственно гладит тебя по плечу, он как бы говорит тебе «не парься, тот недоносок скоро сгниет в тюряге». Он как бы говорит тебе, что я дерьмо и слова мои ничего не стоят. Но разве он может говорить правду? Посмотри на него внимательнее. Видишь его прилизанные волосы, гелем и еще какой-то хуйней, а ведь ему еще нет и тридцати. Ты видишь его сорочку? Без единой морщинки, его брюки, идеально сидящие, видишь его туфли, начищенные до блеска? На улице слякоть, и даже если он бежал от машины, он все равно бы испачкал их, а значит, значит он пришел и начистил их тут. Значит он носит с собой щетку для чистки обуви — вон, выпирает он у него из кармана пиджака. Этот пидор со своей нафталиной улыбкой — ровно так он улыбается своим боссам, ровно с такой улыбкой он лижет им задницы, надеясь подняться по карьерной лестнице. И жену он заведет себе такую, чтобы она к сорока стала такой как ты. А ведь ему еще и тридцати нет. Ему еще нет и тридцати. И каждый из вас, каждый — не лучше, и я — не лучше. Даже маленький Сэми уже не лучше. Даже маленький Сэми уже проебан.

Делайте так, как считаете нужным. Выносите вердикт, мать его. Вы ведь имеете на это полное право. Полное человеческое право. Так ведь? Мне плевать на исход. Я — человек конченный. Где бы я ни оказался, каким бы воздухом не дышал — спертым или свежим, — ничего не изменится. Все останется прежним.

Новость о том, что Рик в больнице свалилась на меня как снег на голову. Новость о том, что уже четыре месяца Рик дышит благодаря трубочке, воткнутой ему в горло, растоптала меня. Новость о том, что врачи не обещают ничего, размазала меня. Новость о том, что Рик постепенно превращается в овощ, Рик, мой Рик, эта новость раздавила меня. Я стоял посреди директорского кабинета и пытался собрать себя, разбившегося вдребезги о стену непонимания, о бетонную стену, вкопанную намертво между тем, что я знал всегда и всюду и тем, что я только что услышал. Директор теребил в руках галстук, как всегда атласный, как всегда красный. Я вообще понятия не имею, как этот чудак держится в нашей недоколонии и умудряются общаться с нами — аморалами и ассоциалами, ну или как вы еще нас называете? Так вот, наш директор, этот добрый дядька, добрый чудак, он боялся меня, боялся, что я наброшусь на него за эту новость. Я видел этот страх в его глазах, видел этот страх в его движениях, в том как он переступал с ноги на ногу, в том как он хлопал своими глазами — мелкими, окруженными паутиной морщинок. Он ведь часто улыбался, этот тип. Это были морщинки весельчака. Но в тот момент ему было не до улыбки. Его пальцы, с заусенцами, то и дело цеплялись об его галстук, я слышал этот звук — такой тихий-тихий треск. Я не мог его не слышать. Как не мог и не видеть, что он нервно пытался откусить этот торчащий лоскут кожи, что он пытался выгрызти его зубами, так чтобы глянцевая ткань галстука, не покрывалась лесом всполошенных пушинок, всякий раз когда ее касался палец.

«Кони, дорогой, мы узнали прям перед самым рождеством…» — бубнил он, в ужасе от того, что лицо у меня краснее его галстука, а глаза мои налились кровью.

«Кони, дорогой, я не хотел портить тебе настроение перед праздником…» — оправдывался он за то, что я неделю был вынужден выслушивать тупой треп матери и сходить с ума от того, что там, в школе, в моем почтовом ящике возможно лежит рождественская открытка от Рика.

«Кони, я, к сожалению, не могу вдаваться в подробности…» — уселся он за свой стол, дешевый и простой.