Алан Дар - Желтая пыль

Радио вопило — чудовищное похищение. Радио наводило панику — мальчик в опасности. Радио пугало — неизвестно что он задумал. Радио текло в перерывах между горячим — реклама, музыка и новости. Радио молчало о Рике. Радио не сказало — Рик будет отключен от аппарата искусственной вентиляции легких; вы называете это убийство эвтаназицей — вы всегда умели находить красивые слова для узаконенных злодеяний. Радио молчало о том, что отчима Рика арестовали. Радио молчало о том, что мать Рика, якобы умирающая от горя, радио молчало о том, что она чертова сука, так пусть сдохни, а не вызывает жалость к своей жалкой душонке раздавая направо и налево сопливые интервью.

«Я и представить не могла!» — врала она на страницах жалкой газетенке

«Он — самое дорогое, что у меня есть» — пиздела она.

«Я не знаю как жить дальше» — все глубже закапывалась в ложь она.

Радио текло в перерывах между горячим. История Рика, не моя история, где под угрозой все добропорядочные чувства, история Рика, она не достаточно горяча для радио, потому что в ней нет ни одного, чьи добропорядочные чувства могли быть оскорблены или чья добропорядочная задница могла быть напугана. Радио текло в перерывах между горячим, а потом вновь взрывалось тревожными голосами. Потом вновь разрывалось истерикой. Сообщало о том, что он, что я, что зловещий похититель найден. Что он под вертолетом, что я под вертолетом. Что он несется на огромной скорости. И я нажимал на газ, так чтобы хоть раз оправдать их ожидания и надежды.

«Он скорее всего находится в состоянии аффекта» — трещало радио.

«Полиция приняла все необходимые меры» — уверяло радио.

«Остановись, Конни» — умоляла меня мать.

«Остановись, сынок» — просил отец.

«Если ты нас слышишь… Кони… Сэми ведь не при чем» — всхлипывала эта сука.

Я то знал, что Сэми не при чем. Только я и знал это.

Понимаете, когда я летел по трассе, когда нога моя, словно отделенная от меня, словно самостоятельная, когда он вдарила по газам, когда он прижала педаль до самого упора, когда она выпрямилась так, что суставы щелкнули где-то в районе бедер, когда пальцы ног моих, хоть и скрытые под толстым слоем резиновой подошвы, когда они чувствовали ребристую поверхность педали, когда я сам, словно струна, в максимальном ее натяжении, перед тем как треснуть, порваться, лопнуть, когда я сам, натянутый между спинкой кресла и точкой упора педали, когда я был там, когда я слышал как ревет мотор, когда голову мою мотало из стороны в сторону, словно бездарный кукловод играл мною, подвешенным на ниточки, когда пейзажи за окном слились в одну точку, когда звуки превратились в один леденящий душу свист, когда небо, белое, тяжелое, обремененное влагой, когда небо это, казалось готово обрушиться на меня, я ничего не мог поделать тогда.

Я ничего не хотел. Важнее всего было отдаться этом мгновению. Отдаться этой секунде. Эти машины передо мной. Они стояли так словно могли испугать меня. Эти руки, в пухлых синтепоновых рукавах с идиотскими нашивками, он были вытянуты так словно и правда собирались стрелять. Пушки их, сжатые в ладонях, в ладонях, которым не дают замерзнут перчатки — кожаные или шерстяные; пальцы, лежащие на курках, эти пальцы, они ведь просто так там лежали. Эти пушки — пушки останутся немыми, холодными и полными. Ничего не произойдет, не раздастся ни единого выстрела и даже если чудом, вдруг — то какая разница? Какая мне разница? Как жалки их попытки мерить меня, предсказывать меня, предугадывать меня, основываясь лишь на себе самих, вытягивать меня по их кровати, впихивать мои ноги в их туфли. Так не бывает. И даже если бывает, то я слишком, слишком далек. У меня даже не сорок второй который нет-нет да влезет в сороковой. Нет, у меня не сорок второй, которой кое-как да зашнуруется, так чтобы не выпадать в сорок четвертый. У меня ни разу, ни разу не сорок второй. И ни любой другой, который вообще поддается вашей системе измерения. Все, чем живы вы, все пыль для меня. А потому, потому вам никак меня не предугадать. Вам никак меня не измерить. Я плюю на все, чем дорожите вы. А потому, лишь потому я еще не стал Колином.

Машина, развороченная, с капотом, задравшимся на лобовое, и с внутренностями, выползшими наружу — вот сердце-мотор — дымящееся, горячее, живое, вот жидкость — кровь, стекающая на покрытые ледяной корочкой сантиметры дороги, вот подушки — ваши животы, спасающие ваши жизни от вас самих, вот радиатор — легкие, ваш жизненный фильтр. И я — я ваша душа. Все просто, до смешного просто.

«Ибо человек создан по подобию божью» — сказано в писании.

«Ибо Бог создан по подобию человека, как и все, что есть в этом мире от человека, создано по подобию его» — скажу я и застолблю за собой местечко в вашем аду. Потому что рай ваш еще страшнее. Рай, отведенный для лицемеров и ханжей, рай лжецов и популистов, рай добропорядочных подонков. Я не хочу в такой рай. Пусть ваш рай останется вам. Ибо там где буду я — никогда не будет вас.

Судите меня, вы безгрешные. Вы, кинувшиеся к дымящемуся автомобилю. Вы, схватившие Сэми, моего Сэми, вы отнявшие у него жизнь, вы, вернувшие его туда, где ему уготовано сдохнуть лет в двадцать, и если еще и дышать после двадцати — то по инерции, определяя «существую», но никак не «живу». Вы, с наручниками наготове. Вы, с лицами — возмущенными, уставшими, героическими, — вы сегодня тут, чтобы судить меня. Вы делаете пометки в своих бумагах, вы отмечаете «психически нестабилен», вы негодуете «общественно опасен», вы возмущаетесь «вреден». Вы, полные предубеждений. Вы говорите про меня — «самооборона», вы говорите про меня — «превышение самообороны», вы не говорите про Рика — «убийство», вы молчите про Рика — «трижды переехал», вы помните про Рика — «плохая характеристика», «школа для трудных подростков», «проблемы с наркотиками» — вы помните это. Для вас чистенький пиджак очередного обсоса служит большим оправданием чем искренний взгляд моего друга, моего Рика. Для таких как вы достаточно хорошей кредитной и отсутствие истории взаимоотношений с полицией, и плевать, что прячется за этой чистенькой, гладенькой жизнью.

Вы, жалеющие шлюху-мать, дающую добро на убийство собственного сына — сначала молчаливое, потом законное; вы не испытываете ни капли сожаления к тому, кто просто мог бы еще попытаться, побороться, к тому, для кого я так и не стал ни весной, ни избавителем. К тому, чьи умирающие глаза я так и не поцеловал.

Вы, жалеющие мать мою и отца моего, но никак не Сэми, маленького Сэми, которого они в конец растерзают, разорвут, выпьют до последний капли крови, до последнего глотка воздуха, так чтобы заполнить зияющие в них пустоты. Вы смотрите на них, кричащих «похищение», орущих «угон», верещащих «тюрьма», и думаете «дай бог им сил».