Алан Дар - Желтая пыль

«На следующей неделе мы будем крестить Сэми» — сказал отец.

«Ты ведь не подведешь нас, Сэми, не устроишь там истерику?» — отец посмотрел на Сэми.

«Я уверена, Сэми будет умничкой» — вставила мать.

Я прижался носом к шее Сэми. Он так вкусно пах. Такой маленький и хорошенький.

«Я тебя не брошу» — шепнул я ему.

И черт подери, клянусь вам, он меня понял.

«Тихо, маленький… тихо» — я усадил Сэми в автокресло. Я защелкнул замок ремней безопасности у него между ножек — пухлых и коротких. Он улыбался мне. Он крепко сжал своей ручкой мой палец.

«Сэми, отпусти, малыш, Сэми» — я осторожно высвободил палец из цепкой ручки Сэми. Мой малыш, он так доверял мне. Он верил мне. Он любил меня. Я не должен был его подвести.

Над нами сейчас спали наши родители. Наши отец и мать. Мои отец и мать. Маленький Сэми — маленький я. Второй шанс для них, но мучительное удушение для Сэми, но мучительная смерть для меня. Я смотрел на часы. Мы должны были выехать ровно в три часа. Три — совершенная цифра. Совершенное нечетное число. Три желания, которые исполняют Джин, золотая рыбка, кто там еще? Святая троица — отец, и сын, и святой дух. Тройственность природы — небо, и земля, и человек. Три — вход по ту сторону, ночной пропуск в инфернальное. Прошлое, и настоящее, и будущее. Рождение, и жизнь, и смерть. Я, и Сэми, и неизбежность.

Впереди нас ожидали две с половиной тысячи миль. Первый маркер, краснеющий в палате Рика. В палате моего умиращего друга, На той самой трубочке, воткнутой ему в горло. Я, я и Сэми, мы должны будем сказать «прости», мы должны будем сказать «прощай», мы должны будем сказать «зря ты молчал». Мы должны будем сломать телевизор, чтобы он перестал вещать о страшном. Мы должны будем зашторить окна, чтобы они перестали пускать в палату страшное, мы должны будем поцеловать глаза Рика, чтобы убедиться, что они закрыты. Мы, я, я и Сэми, прошлое, настоящее и будущее. Мы будем с Риком хоть немного, хоть несколько минут. Из которых шестьдесят секунд будут отведены для поцелуя в губы и по тридцать на каждый глаз. И столько же на окно. И еще шестьдесят на телевизор.

Две с половиной тысячи миль. А потом. Потом мы с Сэми возьмем себе шанс. Постараемся отвоевать свое право на жизнь. Право на то, чтобы тебя не ломали тридцатилетние неудачники, возвращаясь с унылой работы в осточертевший дом. Право на то, чтобы тебя не унижали эти люди, которые произвели тебя на свет лишь себя ради. Ребенок — как статус, ребенок — как аксессуар, ребенок — как инструмент шантажа. Право на ошибки и право на собственное мнение. Право на жизнь и право на выбор образа жизни. Право на веру и право на любовь. То право, которого лишены были и я, и Колин, и Рик, и даже мои родители.

Я обещал маленькому Сэми, моему маленькому брату, я обещал себе, заключенном в Сэми, я обещал отвоевать ему это право, чего бы мне это не стоило. Я пообещал ему, что сделаю все, лишь бы он не убивал себя, лишь бы он не душил себя, лишь бы он не занимался самобичеванием, лишь бы он научился принимать себя и думать, что это правильно. Мой маленький Сэми.

«Спи» — говорил я ему.

«Засыпай, малыш» — убаюкивал я его.

«Впереди длинная дорога» — уговаривал я его.

Но Сэми и не думал спать, он что-то лепетал там, в своем полосатом автокресле и упирался ножками в спинку моего сидения.

Я нажал на кнопку. Дверь гаража поднялась вверх, а за ней нас ждала ночь во всей своей мрачной красоте. Нужно было действовать очень быстро. Скоро родители проснутся, очнутся, забегают по дому, заверещат в телефоны, дернут полицию, директора, будут сдыхать от злости, краснеть от неспособности изменить что-то, повернуть вспять, желтеть от переполняющей их желчи, синеть от ярости, живот отца и сиськи матери — обвисшие и большие — будут ходить ходуном от негодования. Мать будет говорить «я же говорила», отец будет говорить «я его убъю», так, словно это в первый раз. Словно в первый раз он меня убивает. Словно все то, что было до, без объяснений, без попыток даже, словно все, что было раньше — не было изощернным способом убивать меня, снова и снова. Он был хорошим отцом тогда, когда никогда им не был.

Сэми быстро уснул. И я остался один на один с дорогой — заснеженной, скользкой, красивой. С бесконечностью. С осознанием того, что наконец, наконец, мать его, назад пути нет. Деревья словно кивали мне, поддерживали меня, соглашались со мной, склонив свои ветки вниз, под тяжестью покрывавшего их снега. Замерзшие и холодные, они затаились, замолчали, потому что знали, что скоре весна, которая скинет с них ледяное, колючее одеяло, и они вновь воспрянут, вновь высвободятся, разойдутся вправо и влево, вниз и вверх, расправят свои скрюченные ныне ветви и зацветут новой свежей жизнью. Я мечтал, я надеялся, я так хотел стать такой весной для Рика.

Недожитая, непрожитая, неначатая, неслучившаяся жизнь. Такое бывает. Такое случается. Массово или единично, это уже не удивляет никого. У вас всех такой запас равнодушия и оправданий, что хватит наперед, на много поколений вперед — ваше наследство детям, внукам, правнукам. То, что вы оставите после себя. То, что вы продлите, воспоете, воссоздадите. То, что будет случатся на ваших могилах, на ваших похоронах — скупые слезы и короткая память. Вас ожидает равно тоже, что вы сами отдаете миру. Вы, порядочные и хорошие, вы, чтущие закон и добро, вы проповедующие любовь и правду. Вы тут сидите, вы смотрите на меня, вы почему-то считаете свои мнения, свои выдумки, свои предубеждения достаточными для того, чтобы вершить чьи-то судьбы. Так слушайте меня. Я ничего не скрою. Я швырну в ваши незапятнанные лица правду и плевать, что от такой правды вы будете плеваться и проклинать меня. Я швыряю эту правду вам и я плюю в ваши души — ссохшиеся, черствые, крючковатые как руки старика, и пусть плевок мой — плевок, но слюна моя — влага, и хоть это, хоть это возможно слегка размягчит то, что давно уже одревенело.

Ваши люди. Ваши машины. Они вдруг отыскали меня. Слишком рано. Слишком рано. Они говорили в свои устройства, увеличивающие громкость их бесцветных голосов. Они говорили «Немедленно остановитесь», они требовали «притормози пацан», они угрожали «это последнее предупреждение».

Я не успел далеко уехать. Каких-то шестьсот ссанных миль. Время, измеренное плоскостью. Время измеренное длинной. Моей свободе было шестьсот миль. Свободе Сэми было шестьсот миль. Длина, отрезок — это точное измерение. Шестьсот миль свободы. И не важно, пешком ли проходилась эта свобода за пару суток или же как у меня на автомобиле со средней скоростью под 70 миль в час, то есть почти за девять часов — не важно. Времени не существует. Существует отрезок пути, отрезок моей свободы. И вы знаете, в отличии от вас, я могу похвастаться тем, что она у меня была.