Александр Афанасьев - Врата скорби. Дикий Восток

Ну-ну…

Халдей принес суп. После спиртного — горячий, рыбный суп в самый раз…

— А выпивку?

Халдей посмотрел как-то странно, но с готовностью улыбнулся

— Непременно. Чего изволите-с…

— Шустовская есть?

— Разумеется…

— Тащи.

Флаг — минер — играл сольную. Распоряжался жизнью… Князь присматривался по сторонам — Аравия приучала осторожности…

Появилась Шустовская. Разлили

— Ну — будем.

И тут — появилась она…

* * *

Она появилась откуда-то из поезда, вовсе не с кухни. Высокая, не по-еврейски, но что-то еврейское в ней было. Возможно — черные, почти цыганские глаза, полные, красные губы. Волосы длинные, вьющиеся. Осветленные — но это ее не уродовало, хотя князь, например, терпеть не мог женщин, изменивших цвет своих волос. Лицо тоже восточного типа, совсем не холодной римской лепки. Никак не похожа на те, поистине совершенные экземпляры, которые обитают в Смольном, которых можно найти на некоторых балах, на которые приглашение постороннему человеку не достать ни за какие деньги. От них она отличалась тем, что была… живой. Настоящей, живой, которой можно дотронуться. Совсем не ожившей скульптурой…

Она села за столик невдалеке. Ничего не заказала…

Видимо, князь какое-то время сидел, оцепенев, потому что пришел в себя он только когда дама уже была на небольшой сцене. Пианино здесь не было — но был настоящий, студийный микрофон. Дама посмотрела — прямо на него, и хрипловато, негромко, под аккомпанемент пианино, да стука колес — запела…

Гори, гори, моя звезда,

Волшебно благодатная.

Ты будешь вечно не закатная ,

Другой не будет никогда.

Лучей твоих, неясной Силою,

Вся жизнь моя озарена,

Умру ли я, и над могилою,

Гори, сияй, моя Звезда.

Сойдёт ли ночь на Землю ясную,

Звёзд ярких — много в облаках.

Но ты одна, моя прекрасная,

Горишь в полночных мне лучах.

Лучей твоих, неясной Силою,

Вся жизнь моя озарена,

Умру ли я, и над могилою,

Гори, сияй, моя Звезда.

Звезда любви, Звёзда волшебная,

Звезда моих минувших дней.

Ты будешь вечно неизменною,

В душе Проснувшейся моей.

Лучей твоих, неясной Силою,

Вся жизнь моя озарена,

Умру ли я, и над могилою,

Гори, сияй, моя Звезда [91] Известнейший роман начала века. Слова приписываются Николаю Гумилеву, офицеру русской армии, одному из первых получивших известность военных разведчиков. В нашем мире убит большевиками, романс запрещен как белогвардейский. По другим данным авторство слов принадлежит А.В. Колчаку. .

Закончив один романс, она принялась за другой, протяжный и печальный…

Я грущу, если можешь понять

Мою душу доверчиво нежную

Приходи ты со мной попенять

На судьбу мою странно мятежную

Мне не спится в тоске по ночам

Думы мрачные сон отгоняют

И горючие слезы к очам

Как в прибое волна, приливают

Как-то странно и дико мне жить без тебя

Сердце лаской любви не согрето

Но мне правду сказали: моя

Лебединая песня пропета…

Потом — она пела что-то еще, а евреи слушали, и кто-то недовольно смотрел на князя, но тот не обращал на это внимания. И когда дама закончила с пением — первым оказался у импровизированной сцены с цветком, который он достал из кувшинчика-розетки на столе. Дама странно посмотрела на него — но цветы приняла. Глаза у нее были светлые, шалые…

* * *

— Вы… еврейка?

Она пожала плечами, точнее даже — передернула ими, чисто женским движением. У нее были светлые, но темные у корней волосы, что ее, впрочем, ничуть не дурнило. Даже шло.

— На четверть. А вы… не любите евреев?

— Смотря каких. Вот тут со мной ехал честный старьевщик Натарзон от Багдада…

Господи, что я, грешный, несу, какой ко всем чертям Натарзон…

Но он рассказал ей про старого еврея — Натарзона из Багдада, и про то, что он думает о международной обстановке, и еще много-много чего другого. Она заинтересовалась тем, что он ехал с Востока, с дикой и необъезженной еще земли — и он рассказал ей про минареты под распахнутым настежь, белым от зноя небом, про Стимер, единственный цивилизованный район Адена с уменьшенной копией британского Биг-Бэна шести метров в высоту. Про мужчин в длинных юбках и с кривыми кинжалами, которые помнят весь свой род до двенадцатого колена и готовы мстить за унижение, произошедшее триста лет назад. Про ослепительно-белые соляные поля Адена, про неприступные горы Аденского нагорья и кратер старого вулкана, на склонах которого и построили старую, англизированную часть Адена. Про черный песок русалочьего пляжа — тоже британского. Итак, он говорил, говорил, говорил, рассказывая и про смешное и, наверное, про грустное. И вдруг он понял, что не дает даме сказать, вот, наверное, уже полчаса как — и это само по себе невежливо и неприемлемо.

И он посмотрел на нее с таким несчастным и растерянным видом, бессловно прося прощения за невоспитанность, что она искренне рассмеялась.

— Простите… — сказал он — покорнейше прошу простить. Я, наверное, утомил вас своими рассказами, да?

Она снова повела плечиками

— Ну почему же. Иные и сказать ничего не могут, кроме как «сударыня, пятьсот целковых и никто ничего не узнает»…

Князя как холодным душем окатило. Все-таки надо было помнить — она не более чем кафе-шантанная певичка. Тогда какого хрена…

Она улыбнулась, соблазнительно и странно.

— А знаете, что я отвечаю?

— Не могу знать, сударыня

— Давайте две тысячи и рассказывайте хоть на каждом углу

Она порочно улыбнулась

— Но так я не всем. Только тем, кто мне нравится. Как вы, например…

Черт…

— Вы кстати, так и не представились, сударь. Вы не находите это невежливым?

— Прошу простить…

— Не извиняйтесь, черт побери, я это ненавижу!

— Князь Владимир Шаховской, военный авиатор.

— О…

Непонятно было, то ли это было воспринято с восторгом, то ли, наоборот — с разочарованием. Две тысячи — и никто ничего не будет знать.

Князь встал, пригладил волосы

— Сударыня, я отлучусь ненадолго.

Про себя он загадал, что даст ей возможность уйти. Если он вернется в вагон — ресторан и не увидит ее за столиком, то значит — так тому и быть. Две тысячи — и рассказывайте, кому хотите…

Североамериканский пульман — мягко, почти бесшумно шел по стыкам. Он закрыл за собой дверь ретирады, довольно просторной, посмотрел на себя в зеркало. Конечно… выглядел он не очень, ранение и долгое путешествие никого не делают привлекательнее. На полочке перед зеркалом — стоял флакон Шипра с пульверизатором он уже взял его, как вдруг подумал, как идиотски он будет выглядеть: князь, пользующийся общественным флаконом Шипра. В раковину с шипением хлынула вода, он плеснул ей в лицо, провел мокрой ладонью по волосам. Ну… будь что будет.