Максим Форост - Вперед, государь!

— Их двадцать четыре…

— Их очень много, очень много, и все как один голодны. Все оборванцы! — чиновник аквитанского короля осматривал столпившихся гуртом гадателей. — К тому же ни один не говорит прилично ни на одном из культурных языков. Дикари, варвары. Что мне с ними делать?

— Отпусти этот народ, — тихо попросил Евтихий. — Пусть идут, куда глядят их глаза. Кажется, они видят в этом свободу от подлостей, измен и предательств.

Прорицатель вместе с Мэб, Тангейзером, Рипом из Винкля, Лорой Лей и Якобом сыном Якоба спустился к берегу, к своей лодке. Скиталец на ходу тихо говорил, словно советовался с близкими:

— Я назову мой новый корабль — «Der Flüchtig», «Летучий». В память об этом дне, когда мы улетели как птицы из клеток. Рип поведёт его, а я стану писать его путевую книгу.

Бродяги-гадатели теснились к самому берегу, к рейнской воде. Их часть уже сегодня возьмёт на борт «Летучий», а остальные пойдут берегом, пока их не встретят другие корабли фризов — легкие и быстроходные.

К Евтихию подошли брат голландец и брат ломбардец. До этого они стояли где-то в свите Видукинда — наверное, сразу за разбитыми кибитками бродяг и прорицателей.

— Вот, как счастливо и как красиво всё заканчивается, — обронил брат голландец, откидывая с головы монашеский капюшон и подставляя ветру светлые волосы. — Скажи мне, герр миланец, где та страна, которая их примет? Где та страна, где не повторятся снова и снова их беды? А?

Евтихий лишь подавил в себе вздох и не ответил.

— Послушай-ка, — брат ломбардец вдруг деловито всунул руки в рукава рясы — одну в рукав другой. — Я же тебе не враг, Евтихий. Вот и ему тоже не враг, — он бородой указал на Прорицателя. — Да-да, и наш патриций Никифор ему не враг. Пускай корабли Скитальца идут теперь в Византию, там и найдут приют все гадатели, именем патриция Никифора Геника. Иди, иди, передай ему!

Это было весьма неожиданно. Евтихий с мгновение помедлил. Благодарность блеснула в его глазах:

— Эх, хоть какое-то доброе дело — именем этой хитрой лисицы…

Он быстро спустился к воде, к Прорицателю. А тот шагнул навстречу, ухватил Евтихия за плечи и зашептал сбивчиво:

— Я всё слышал… Миланец, миланец! Ты всё-таки спас мой народ, — борода Чернобородого ходила вверх и вниз, а в уголках его глаз, кажется, мелькнули слёзы. — Помнишь, ты вдруг сказал, что я изменился? Гляди: в это новолуние в моей бороде родилась седина. Я поседел за эти часы, миланец! — сорокапятилетний бородатый мужчина с лицом перса и выговором египтянина растерянно улыбался как мальчишка.

— Коли уж ты — Прорицатель, — прощаясь, вспомнил Евтихий, — то скажи… Папа римский велел мне узнать…

— О-о! — Скиталец хохотнул. — Постой, дай Гадателю угадать: и римский папа, и добрый король Карл, и все константинопольские чиновники желают узнать, кто станет следующим императором, — смеясь, он потёр руки.

— Если ты такой Прорицатель, что знаешь вопрос, то дай и ответ.

Скиталец обнажил зубы, и лучики солнца как искры блеснули в его зрачках:

— Ладно же. Так слушай и передай им слово в слово. Всем, кто тебя спрашивает, имя будущего императора уже известно. Да-да. Они его знают.

Вскоре корабль с золочёной статуей Фрау Гольды закачался на волнах Рейна. «Der Flüchtig» уходил вниз по реке, к морю, а Рейн от седых облаков над ним казался совсем-совсем старым. Он тихо, словно шепча, плескался водой о берег. Герцог Видукинд, сцепив на груди руки, смотрел кораблю вслед со стойким недоверием на упрямом саксонском лице.

— Чего-то я в судьбах мира не понял, — говорил он. — Все свободны и все отпущены, не понимаю… Уйду-ка тогда и я, запрусь в четырёх стенах. Вот, выстрою у себя в Корвее, в самой сердцевине герцогства, огромный монастырь, аббатство. Там и закроюсь до конца дней. Да, решено. Закроюсь в монастыре.

А Рейн уносил на своих водах рассказанную, но никем так и не пойманную тайну.

21

«…В городе Риме в тот год справлялись торжества в честь великого Юбилея. Это сущая правда. В конце 800-го года в Вечный Город съехалась высшая знать со всего христианского мира. И это всё правда. В тот день служилась великая месса…»

В то утро многие догадывались, что должно произойти нечто особое. Суть предстоящего события хранилась в строжайшей тайне, а в городе Риме в соборе Святого Петра служилась праздничная месса. Праздновалось восьмисотое Рождество Христа — Рождество Того, Кто некогда подарил особую судьбу юному Агашферошу.

Франкский король Карл вместе со всеми молился и звонким голосом тянул гимн Святого Рождества. У короля Карла был красивый высокий голос и, кажется, вполне достойный музыкальный слух.

Служил мессу сам папа Лев Третий. Из всех молящихся в храме судьбу Агасфера знали лишь трое — он сам, король и ещё один чужеземец. Римлянин, германец и грек. Клирики собора помогали папе Льву, упреждая каждое его движение. Они заботливо поддерживали понтифика под локоть с незрячей стороны.

Франкская и римская знать — варвары и аристократы — блистали роскошью одежд и бок о бок возносили хорал на роднящем их всех латинском наречии. Распри сегодня забыты. Франкский король официально прибыл в Рим для того, чтобы примирить всех со всеми: римского понтифика — с восставшими на него римлянами, римлян — с заносчивыми франками, франков — с величием Вечного Рима.

В конце Рождественской мессы папа Лев Третий неожиданно приступил к франкскому королю Карлу и мягко, бережно, почти что любовно вывел его к алтарю. Клирики незамедлительно вынесли корону. Карл сердито затряс головой, в удивлении поднял брови и даже возмущённо заслонился руками. Варварский король так убедительно отказывался от коронации, что соборные римские служки едва не унесли корону обратно. Но понтифик Лев всё же поднял венец обеими руками и, наконец, возложил его на голову Карла.

Все римляне и франки, все аристократы и варвары в изумлении выдохнули единым возгласом:

— Да здравствует и побеждает Карл Август, Богом венчанный великий и миротворящий Римский Император !

По собору разлилось общее ликование. Хор запел благодарственный гимн. Римляне и франки выкрикивали:

— Gloria imperatori orbis Romanorum! Слава императору Римского мира!

У северной колоннады стояли послы константинопольской императрицы Ирины. У них в недоумении вытягивались лица. Столбняк, временно их охвативший, сменялся выражением крайнего ужаса и потрясения.

— Это конец, — тихо сказал за всех Евтихий. — Двух императоров в одном мире быть не может.

Для теряющего свой вес Константинополя это означало неминуемую гибель. Либо неизбежную вечную и нескончаемую войну с Римом.

А вновь коронованный император христианского мира медленно двигался по центральному нефу собора к выходу на площадь.