Максим Форост - Вперед, государь!

Стискивая зубы и болезненно щурясь, вглядывался в него Алик. С края картины глядел сам художник Сомов, манерно склонившийся в театральном полупоклоне. Девушка в голубом просто не замечает его. Всё мирно, без гротеска. Вот только Сомов-на-картине сверху до низу разрезан ножом. Тем ножом, которым обрезают край холста.

«Он рассечён, разорван надвое! Боря, ты же понимаешь, что это значит, Боря!» — шепчет Андрею Белому Алик, — шёпот делается горячечным как в лихорадке.

«Саша, Саша, — встряхивает Алика Белый. — Успокойся! Горбуна здесь нет, Саша, а ты не Арлекин. Ничего не было».

Это он о «Двойнике» , о жутком стихотворении Блока.

«Но я же видел всё это! Мне не приснилось», — клянётся Блок.

Белый уводит Блока. Бегут последние месяцы их взаимной приязни и дружбы, скоро нечто разделит их до озлобления. Едва они скрываются, как входит Она, так похожая на даму в голубом платье. Она что-то замечает. Собственный портрет Её не интересует, но, нервно замахнувшись, Она бьёт рукой о стену возле картины, туда, где могла бы быть вторая половина Сомова:

«Уходи! Тебя нет. Понятно?» — всхлипывает.

Скоро «мистический треугольник» взорвался — Блок вызвал на дуэль Белого. Люба спасла их обоих. Она увезла от них Зою с Её терзающей душу музыкой сфер . К родным? К знакомым? Люба и сама потеряла Её следы.

III. «Вслед времени»

В один из дней, когда пыль кружилась над городом, а занавески в окне трепетали от асфальтового жара и шоссейного гула, к Валерию пришло понимание, что Зою он должен оставить хотя бы на одну неделю. Так требовала жизнь и убегающий Старик Время. Деканат и кафедра заявили, что Валерий обязан больше времени уделять студентам и преддипломным консультациям, куратор напомнила, что продление его контракта может вызвать у ректора возражения.

— Хотя бы одну неделю побудь вместо меня с Нею, — просит он Генку, таксиста. — Перейди в ночные смены, переезжай ко мне. Только Ей… Ей не говори об этом сегодня. Она поймет, что я исчезаю, но ты не говори. Пока не говори.

Генка поклялся, что Зоя будет хотя бы знать о Валере.

Валерию стало казаться, что он потерял что-то важное. Валерий-внешний являлся на консультации и корректировал внедрённые студентам знания. Валера-внутренний, непрестанно терзаясь, куда-то рвался — к речному трамвайчику? — и вечно смеялся над собственными лекциями, как смеялась Зоя, когда проникла к нему на занятия.

Валера начал оглядываться в метро и на улицах. Мерещилось, что подле него идет или едет ещё кто-то. Крепло ощущение дежа вю, будто он уже выходил пять минут назад из метро и шёл вот так мимо витрины. Только прохожие попадались другие. Иногда, напротив, он не помнил ни улицы, ни пешеходного перехода и как будто бы сразу оказывался возле университета.

Генка в Валериной квартире, успевая с ночной смены, пробуждал по утру Зою и говорил, говорил Ей, что Она — совершенство, Прекрасная Дама, Красота и Гармония мира. А ещё, что в городе есть Валера, Её друг и любимый, который бережет Её больше жизни. По расширенным глазам он читал понимание. Читал невыпущенные на свободу нежность и трепет о том, кого не увидит сегодня до самой ночи, стирающей Ей память. В такие минуты Генка порывался в университет, чтобы отыскать Валерия и избить его в присутствии коллег и студентов…

— А вы уже заходили с этим вопросом минут десять назад, — говорит Валере куратор, и голос её так язвителен.

— Правда? — Валерий чувствует, как у него холодеют виски.

— Правда, — куратор хихикнула и повторила свой недавний ответ. Десятиминутный провал памяти сменился острейшим приступом дежа вю. — Вы уже туда собирались, — напоминает куратор. — В аудиторию.

Валера выходит, а в коридоре его мучает только одно: боязнь встретить самого себя за дверью аудитории. Он видит в стеклянной двери собственное отражение: тёмное, в неясном мареве, всё в черных бликах. И взгляд такой сухой, чёрствый, желчный. Ожившая тень. Преодолевая себя, Валерий шагает мимо двери. Крепнет ощущение, будто он слился с самим собой, тем самым, что уже зашёл сюда десять минут назад.

Его аудитория спокойна, занятия идут, начатые тем, другим. Студент-дипломник декламирует Есенина:

Валерий с усилием вспоминает: отличник готовится защищать проект на собственную тему.

— Архетип «Чёрного Двойника» проявляет себя у всех представителей Серебряного века. В июле 1903 года Блок пишет стихотворение «Двойник» , полное образов из невротических сновидений. Сновидец отождествляет себя с Арлекином, а за ним тащится горбатый старик-мучитель. Двойник — персонификация дурной стороны натуры, укор совести. «Чёрный Двойник» противостоит пассивной и ранимой личности — это мы видим у Белого, Ходасевича, Гумилёва, Есенина. Архетип «Двойника» появляется и в символистской живописи, в портретах Виктора Борисова-Мусатова, Константина Сомова…

— Да постойте же! — перебивает Валерий, и студент замолкает. — В девятьсот третьем году Она ещё была с Блоком, а в шестом году Её как не стало. Почему? Он же так и не простил своей жене Её исчезновения.

— Её? — дипломник пробует связать новые факты.

— Прекрасной Дамы, — Валерий странно спокоен, как перед истерикой. — Блок уверил себя, что раз он — Поэт, то и Она существует лишь для него. Его солнце и его тайна. «Глухие тайны мне поручены , мне чьё-то солнце вручено » . А солнце-то чужое. Она исчезла, а Блок впал в депрессию, только через три года он смог писать также трепетно, как в юности. Он Её потерял, а я… Я нашел Её… в ночном клубе. Вечер, духота, кто-то кричал — всё как у Блока. А Она вошла и сказала… сказала. Ну, это не важно, что Она сказала!

Валерий какое-то время стоит, глядя перед собой, но как бы мимо студентов. Так порой глядит сквозь окно Зоя.

— Она — Солнце. Она светит и жжёт, а ты горишь. Чёрный Двойник — это зола, пепел, отработанный шлак. Ах, Брюсов, старина Брюсов, он интеллектуал, он первым всё это понял — и побоялся. Даже встретиться с Ней, увидеть, узнать Её — побоялся.

Он, наконец, дожидается дежа вю и тошноватого чувства, будто глядит на себя со стороны, и выходит. Тот, другой Валерий , остался. Он успеет прилично проститься с аудиторией и объяснить, что же такое сегодня происходило. Пусть в вестибюле уже ему, Валерию-другому, скажут с удивлением:

— Ой, разве не вы пятнадцать минут назад выходили?

Двойник смутится, перестрадает дежа вю, но что-нибудь придумает.

Закат развернулся над Москвой как занавес. Как широкое розово-пёстрое полотнище. Волнующе телесно-розово вспыхнули западные карнизы, окна, фасады. Где возможно, телесным выкрасились тротуары, а длинные тени фонарей вонзились в них до самых подъездов и арок. Ряды тротуарных столбов часто-часто подсекались гротескными тенями автомобилей. Театр теней и света стоял над улицами.