Максим Форост - Вперед, государь!

— Ге-ен, — зовет теперь Валерий, — я со Временем наперегонки бегу… Зоенька мою жизнь вместо меня проживает. Генка… мне однажды представилось, что я несусь по дороге, а впереди маячит спина Старика Времени. А мне очень нужно догнать его, этого Старика, но он идёт себе прочь семимильно и без оглядки. Я даже кричу вслед Времени, что-то бросаю ему в спину, ловлю порой за полу. Что мне, Генка, на бегу на части разорваться? Я либо свихнусь, либо привыкну . А к чуду нельзя привыкать, оно не простит. Вот было бы меня ДВОЕ… Клянусь, я бы собой-первым пожертвовал ради Неё, но я-второй пусть живёт и пишет стихи.

Валерий пытается улыбнуться, но улыбка выходит тёмной и отталкивающей.

— Стихи бы я так и назвал: «Вслед Времени». Или нет, нет! — он машет рукой. Генка видит: он жалеет о своей искренности, но не может остановиться: — Я буду нарочно неоригинален и назову стихи просто и гениально: « Шедевры ». Или ещё краше: « Это — я! »

Валерий неловко смеётся, стоя возле окна. Генка часто моргает, точно соображает что-то своё:

— Ты сейчас похож, — говорит Генка, — на свой же декадентский портрет. Так кубисты рисовали. Поперёк лица — тень от оконной фрамуги. Будто ты вот-вот пополам разорвёшься.

Едва он говорит это, как в кухню врывается Зоя:

— Не-ет! Не-ет! — глаза распахнуты, глядят мимо, куда-то сквозь окно, в город, и руки к вискам прижаты:

— Не разрывайся, Валера, не разрывайся! Ты не увидишь, не услышишь меня, не узнаешь! Будешь брести за оградой, один, всеми уважаемый, превозносимый, чтимый, но безнадежный и пустой, никакой, не надо!

— За оградой ?… — неожиданно сипло повторяет Валерий, сумрачно припоминая читанное им на своих же лекциях. — А почему за оградой ?

В движущемся доме были жёлтые окна. По вечерам особенно задумчиво стучали его колеса. Движущимся домом Белый назвал поезд исключительно ради Неё, чтобы убедить покинуть этим утром Серебряный Колодезь. — «Я не езжу на пароходе», — твердо сказала Она вчера вечером, и Боря Бугаев удивился: как же добрые парижане назвали Её англичанкой, ведь Англия за морем? Пришлось объяснять, что паровоз и поезд это совсем другое. Поверила. На вечерней заре в купе зажгли электрические лампы, а на изгибах рельсового полотна стало видно, как ж о лты окна в передних вагонах. Она ринулась в коридор к западным охваченным зарей окнам и сказала: «Я уже слышу! Слышу, как из Москвы… звучит музыка …»

В Москве публика присматривалась к новой гостье. Белый напросился бывать на «средах» у самого Брюсова. С Ней уже раскланивается сам Константин Дмитрич Бальмонт. Ею восхищается Эллис, а студент Сережа Городецкий просит Её непременно бывать у них. Скоро вся Москва бредит символизмом. Однажды к Ней кинулся галантного вида полненький художник, несдержанно хватал Её за руки, что-то быстро говорил по-французски, потом по-английски, по-русски, звал странным именем и уверял, что знал Её по Парижу. После, расстроившись, отошел и прятал от всех своё огорчение. Конечно, Она его не помнила, он должен был понимать это.

«Как же его звали? Ах, да. Константин Сомов. Следует запомнить это имя…» — все, как зачарованные, любуются закатами. Договариваются открыть новый журнал поэзии. Серёжа Соловьёв, столкнувшись с Нею у Брюсова, начал клясться, что видел Её позапрошлым летом на даче у троюродного брата, у Александра Блока.

Скоро вышла новая книжечка стихов этого Блока. Белый с дрожью пробирался сквозь строчки, находя в каждом звуке, в каждой запятой Её — Прекрасную Даму. Он осторожно написал Блоку, что неплохо бы двум поэтам встретиться в Москве. Блок испугался. Серёжка Соловьёв говорит, что кузен собрался жениться на давней приятельнице. Через год Блок не выдержал и бросился в Москву.

Наверное, окна тоже были ж о лты, когда вечерний поезд вёз его из Санкт-Петербурга в южную столицу. Там его молодая жена, пухленькая Люба Блок, с интересом разглядывала прежнюю любовь мужа, не вполне веря, что это Она — та самая. Год же спустя весь московский и питерский бомонд в глаза и за глаза называл их «сектой». Богиня София! Величавая Жена! Вечная Женственность вселенной! Они буквально молились на Неё, поклонялись, как дети придуманному ими детскому богу.

Рассказывают, что когда при Брюсове упомянули про поэтическую секту, то суровый Брюсов — лобастый и чернобородый — в раздражении фыркнул и оборвал разговор. Говорят, именно он в запальчивости стал уверять, будто дивные зори над Москвой — следствие недавнего вулкана в какой-то французской колонии. Андрей Белый готов был драться с ним, но случилось неожиданное. Все долго перечитывали горькие строчки самого Брюсова:

«Что это такое? — Александр разочарованно крутит в руках тоненькую книжицу с выдранными из неё брюсовскими стихами. Блок задирает подбородок и говорит в нос, держится по юношеской привычке манерно, очень под актёра : — Наш великий Брюсов либо не видит Её , либо просто не узнает!»

Вспомнили, как на одной из «сред» пытались знакомить с Ней Брюсова, а он (демонстративно?) не заметил Её или принял за очередную пассию Андрея Белого. Алик Блок теперь в Брюсове разочарован. — «Скандальный мистификатор! — горячится Алик. — Творец форм и рифмовок! Непременно знает, отчего светятся над Москвой закаты, но напускает рационального тумана! А ведь это он, именно он вызвал Её своими стихами, своими „шедеврами“, кричал Ей: „это — я“, приходи!»

Алик выхватывает хлипкие истрёпанные книжицы, изданные, когда все они были ещё гимназистами. Наделавшие много скандала сборнички с напыщенными названиями: « Шедевры . 1895», « Это — я . 1897».

Тихо и мирно засыпала вечером четвёртого года странная девушка. Прежняя любовь Блока, прежняя любовь Белого. Её нельзя любить, как любят земную женщину, Она — из иных сфер, из иных материй. Люба очень жалела Её. Жалела и опекала то ли материнской, то ли сестринской опекой.

«Почему вы так боитесь Её? — вдруг говорит мужчинам Люба Блок. — Почему ваш непревзойденный Брюсов боится даже узнать Её?»

Никто не знает, были ли ж о лты окна в том поезде, что привёз в Москву «Портрет дамы в голубом платье». Городецкий, гимназист Гумилёв, Соловьёв, заслуженный Бальмонт в полголоса описывали друг другу ту дрожь, что произвела в них выставка. — «Чья? Кто написал? — переспрашивал Белый. — Ах, да, Сомов. Это тот самый, я помню». — Всех поразило не столько лицо странной девушки, много раз виденной ими в обществе Блока и Белого, сколько символ — там, на заднем плане у правого края картины.