Максим Форост - Вперед, государь!

— Закаты, ну, какие закаты, какие — а? — говорит он тихо, по-врачебному дружелюбно: — Сами же час назад объясняли про вулкан и его пыль в атмосфере. «Сфере неделимого»! — он зачем-то подкалывает Генку.

— Вот я говорю про это моим студентам, но недоговариваю, — Валера соглашается. — По дневникам зори светились над Москвой уже в июне первого года, а извержение на атолле Мартиника началось восьмого мая второго года… Не сходится!

Генка, стоя у окна, вдруг вскидывается и громко колотит в стекло пальцем:

— Она, точно она! Я думал, показалось… Зоя на улице.

— Зоя! — первым срывается с места Доктор.

Валерий с мгновение — бесконечно ползущее мгновение — стоит столбом, а время, такое неспешное, вдруг взвихривается и с шумом уносится. Вдохнув воздуху, он кидается, точно несущемуся времени вслед. Вихрем мелькают перила и лестничные марши — поворот, поворот. Топот ног по ступеням, лифт вечно занят, хлопают двери, пищит замок домофона. Шум улицы и сотен двигателей накатывает вместе с асфальтовым жаром.

— Где, где ты её видел, Генка? — это Валера, он и сам не узнаёт своего голоса.

— На остановке, — бормочет Генка. — У автобуса. Автобус уже подходил.

Доктор бросается вдоль улицы — только полы куртки вьются, и подошвы ботинок бьют по уличной пыли. Валера срывается следом, хотя и видит: автобус с закрывающимися дверями, уже уходит от них за угол…

— Не надо! — выкрикивает он вслед Доктору. — Уже вечер, вечер! Она… не потеряется, — язык противится выговорить, что в этот час она — сама «вселенская гармония».

Валера ловит машину… Или нет, нет — машина ждала припаркованной… Или же нет — это Генка, Генка ловит машину. Да кто же теперь вспомнит, как всё было на самом деле! Валера бросается на сиденье, Доктор втискивается за ним.

— В ближайший… — твердит Валера водителю. — В ближайший…

В замороженном времени мысль тянется медленно и вязко. Вязкая мысль никак не оформлялась в зримые образы: «Ведь уже вечер, а раз вечер, Зою не удержать, не удержать потому, что её тянет к тем, которых… кого…»

— …В ближайший клуб — или бар. К людям… Где они отдыхают довольные собой! — выстреливает мысль.

— Скорее же! — рявкает Доктор.

— Стой! Стой! — через минуту вопит Валера. — Там — Зоя. Зоя! — машина резко тормозит, стекло чуть-чуть не достает до лба.

Зоя — у тротуара, уже шагнула на проезжую часть. Мимо неё ревут автосигналами иномарки и сквернословят водители. Слева за облаком выхлопов — бар, дурацкий бар «Четыре слона». Зоя шагает дальше, когда Валера, Генка и Доктор выскакивают из машины. От бара через улицу бредет некто, кто приковал к себе внимание Зои. Глаза Зои расширены, она нелепо вскидывает руки. Взрёвывают двигатели. Валерий ясно видит, что ещё шаг, ещё чуть-чуть — и пьяный из бара неумолимо окажется под автобусом. Самоубийца серо и буднично секунду глядит на движущуюся к нему массу металла и стекла. Шагает.

— Ни-и-и-е-е-ет! — срывается Зоя. — Оска-а-а-а-ар!

Валера видит: за секунду, за две до того, как он настиг бы, подхватил, сбил бы с ног Зою, она кидается через пол-улицы под колеса, и масса автобуса накрывает её… Что, что это было? Валера отчётливо видел, как автобус сбил Зою и того самоубийцу. Время застыло. Одновременно другой автобус — полупрозрачный в первый миг его появления — с визгом тормозов врезается в воздушную преграду, а тот, другой — или первый? — тает и растворяется. Будто кинокадр срезали ножницами и переклеили.

Зоя смеётся, хлопает в ладоши — как тогда, у «Кривой луны». Спасённый сидит на асфальте, окружённый людьми и машинами, и как дурак, отвратительно кривясь лицом, плачет.

— Он поэт! Он поэт! — как дурочка радуется Зоя. — Просто чуть-чуть не сложилось! Сложится! Удастся!

— Кто поэт? Вот этот — поэт? — подбежав, Доктор подхватывает Зою. — Ах, поэты — мать их! Поэты её притягивают! Поэты!

— Оскар?! — расталкивает людей Валера. — Оскар — кто? Кто это? Зоя!

Под хлопанье дверей, под автомобильные сигналы и шум двигателей Валера и Доктор уводят прочь Зою, уводят Прекрасную Даму. Только у Доктора дрожат губы, и он, не переставая, ругает её и отчитывает.

А потом — вздох! — вроде бы ветер повеял. Время бежит плавно, они догнали, ухватили его за развивающуюся полу. Не слышно ни улицы, ни моторов, ни прочего городского гула. Только Доктор держит руки на плечах Зои, будто прощается, а смотрит мимо неё на Валеру и говорит:

— Ох, и ношу ты себе взваливаешь, Валерка-Валерий… Серебряный век-то, он, видишь ли, такой… такой нервозный. Это кто же из вас притянул-то её к себе! А?

Доктор пропал. Как решил, вспоминая его, Валера, он просто сломался. Слишком велик был шок осознать, кем является подопечная. Доктор перестал приходить к Валере, а Гена с Валерой запоздало поняли, что не знают ни адреса Доктора, ни его имени — ничего.

…Ежеутренне Валерий будит самого себя с тихим ужасом: не проснулась ли раньше его? Не застыла ли с бездумными, как у морфиниста, серыми глазами, уцепившимися пустым взглядом за потолок? Он собирает остатки неистраченного вчера красноречия и будто воскрешает из мёртвых Деву Зарю-Купину, Сострадание. Нельзя сфальшивить, нельзя слукавить, нельзя повториться.

Вот — Зоя сегодня безгласна, апатична, вяло роняет слова на общие темы. Нет искры, нет вихря. Зоя не рвётся в город.

— Наверное, ни один поэт не напишет сегодня ни строчки, — Генка решает всё именно так.

— Ну, конечно, — желчно соглашается Валерий (а Генка болезненно морщится): — Литературная жизнь века теперь зависит от моего настроения.

Генка долго молчит, потом быстро спрашивает:

— Ты уже устал, Валера?… Может, Зоя ждёт от тебя чуть больше искренности?

— Она никогда не ждёт! — взрывается Валерий.

…Никогда не ждущее время несётся, вихрится. За временн ы м поездом вьётся не высказанная мысль Валеры: «Зоя не ждёт. Она — вихрь, она — бег. Зори, закаты, безумный город! Пробки, улицы, вдохновенные прозрения, „поэты“… Поэты! Ох, почему ранимо чувствующие поэты обретаются в кабаках и притонах?!»…

Когда пропал Доктор, Валерий признался, что лучше стал понимать Серебряный век с его неврастенией и салонной модой на эпатаж. Нервы, стресс и алкоголь, пьяные загулы Белого, выходки Бурлюка и безобразия «Бубнового валета», спиритические сеансы, кокаин и морфий, заливистый хохот дамочек, кабаре и канкан — вот, что такое Серебряный век!

Генка Валеру выслушал, но промолчал. Только плечами пожал. Ничего больше.

— То она мечется по улицам, то ныряет в переходы к торговцам и попрошайкам, то носится по бессмысленным маршрутам! — Валерий вскидывает руки, выражая непонимание. — Что ищет? Кого?

— Когда-то нашла тебя, — неожиданно роняет Генка.

Валерий отказался от вечерних академчасов. Лекции он читает сухо и невыразительно, как по чужому конспекту — бережет эмоции для Зоиных пробуждений. В аудитории беспрестанно, как в паранойе, оглядывается. Это оттого, что однажды на лекцию зашла Зоя. Валерий что-то читал об архетипах символизма, а Зоя тихо смеялась над каждым словом. Но скоро она, не оглядываясь, выбежала из аудитории, и Валерий сам сорвал лекцию, укрепив студентов в мысли о бурном романе со слушательницей с параллельного курса. Зоя бежала, бежала, летела… к речному трамвайчику. Оставшийся день и вечер они с Зоей просто катались вверх и вниз по Москве-реке…