Максим Форост - Вперед, государь!

— Не помню, — Зоины глаза широко раскрыты. У Валеры опускаются руки. — Знаю. Не помню, а знаю. Там было хорошо. Очень хорошо.

— Всё правильно! Правильно! — торжествует Валера. — Она не запоминает факты. «Атмосфера» хранит только самые главные вселенские понятия: любовь, красота, правда. Откуда же ей, Зое, знать — логически, рассудочно…

…Когда у Валеры неспешно и неторопливо родилось это понимание, стоял тёплый и влажный июньский день. В парке было тихо, хорошо, прохладно, и только где-то далеко прибоем гудели на улице моторы. Хотя это был не парк с бунинскими аллеями, а просто рядок деревьев и лавочки у Лаврушенского переулка. Валера в тот день ещё смел любоваться Зоей как женщиной, но уже хотелось окружить её мистическим ореолом. Когда она гуляла, рядом с ней переставали плакать дети, а солнце светилось у неё в волосах, делая их светлее — не чёрными, а почти каштановыми. Впечатление её ранимости и беззащитности не пропадало, и делалось страшно — рядом с ней, любимой, родной, такой прекрасной и совершенной. Потому как страшно и больно любить её, но знать, что когда ты всего лишь засыпаешь, она… словно умирает.

Бабочка-однодневка села Зое на плечо. Зоя вздрогнула, выронила книгу. Тень пала на волосы. Взгляд поднят, глаза широко открыты, рука полуопущена. Валеру обжёг самый этот миг узнавания.

Он узнал её! Деревья, скамейка, безвольно брошенная рука с книгой… Так и не опомнившись, Валерка ринулся к Галерее, в тот уютный теремок на Лаврушенском. Он позабыл о людях вокруг, о должной тишине и бежал по залам. Главный вход, лестница, второй этаж, с него — на первый, к концу экспозиции, в сороковой зал, где собраны символисты и «мирискуссники»… Вот она! Валера застыл, едва ли не цепляясь руками за раму. «Дама в голубом» Константина Сомова — несуществующий парк, беспомощный взгляд, книга в безвольной руке и что-то в глазах, навсегда уходящее, безвозвратно теряемое, — Валера теперь знал это! — что каждое утро исчезает и гаснет.

К Валере подошла музейная тётушка. Валерка быстро отдернул руки от рамы. Тётушка добродушно усмехнулась — приняла по близорукости Валеру за непосредственного студента.

— Вы так поражены? Это портрет художницы Елизаветы Мартыновой. Бедная девушка умерла через три года от туберкулеза… Вы знаете, на этом портрете она очень на себя не похожа. Я видела её фотографии…

Тётушка запнулась и застыла. Валера медленно повернулся на тишину. От тридцать девятого зала, будто вовсе не в поисках Валеры, подходила к ним Зоя. Нечаянно она оказалась рядом с портретом. Сходство было столь очевидным, что музейная тётушка вздохнула и виновато улыбнулась…

Теперь уже Доктор наступательно допрашивает Валеру. Он напорист, этот лысоватый и кряжистый Доктор, но под внешними слоями скепсиса уже сдался, со всем согласился:

— Когда же ты это понял? — он снова на «ты» с Валерой.

— Окончательно — только сегодня. Она узнала свой шарж в Мальвине.

— В ком, в ком?

— В Мальвине, — Валера терпелив, он выдерживает и этот напор недоверия: — «Буратино», славная книжечка. Пьеро и Мальвина, про них бы теперь сказали: тусовочная пародия на Блока и Прекрасную Даму.

Доктор едко усмехается, Валера опускает глаза и вспоминает о сомовском портрете:

— Сокурсницу при настоящей влюблённости так долго не пишут! Любовь горяча — она торопит. А художник мучился три года, терпел и переделывал. Известный живописец, он бросил и Академию, и гарантированные выставки, чтобы в Париже подрабатывать у Дягилева театральным оформителем и писать «Даму в голубом». Я спрашиваю: это Зоя позировала Константину Сомову в Париже восемьсот девяносто седьмого года?

— Вы не спрашиваете, вы сами себе отвечаете! — бросает Доктор, но сдерживается.

…Год 1897. Поезд медленно катит из Германии в Россию, колёса утомительно стучат по стыкам рельсов. В одном купе не находит себе места шестнадцатилетний Алик, старший гимназист. Соседи часто ошибаются и зовут его Сашей Бекетовым — по фамилии влиятельного деда. Алик манерно, «очень под актёра» запрокидывает голову, взгляд прищуренных глаз застыл, остановился. Юноша только что пережил не детскую, а вполне зрелую влюблённость. Летом с матерью и тёткой он побывал на водах в Бад-Наухайме, модном курорте, куда съехался весь бомонд Европы. «Офелия!» — вдруг повторяет Алик Блок к явному неудовольствию матери.

«Европейский бомонд так дурно поразил его», — решила мать. Когда в Бад-Наухайме он встретил ту странную девушку, что отдыхала с русским художником Сомовым, он немножечко потерял рассудок. Наверное… наверное, ему открылись иные сферы бытия. Юноша испугался. Он страшился влюблённости в эту ранимую девушку, которая казалась ему такой неуравновешенной.

Мать нервничала, страдала и торопилась знакомить его с другими. Но скромненькая соседка, дочка профессора-химика, возникнет в его жизни только будущим летом. К тому времени в его стихах уже поселится загадочная Прекрасная Дама.

Когда же явился июнь 1901 года, тогда, рассказывают, в Шахматове откуда-то появилась Гостья, а под лазурью неба вдруг вспыхнули ярко-розовые закаты…

« Изучение закатов в Серебряном Колодезе »… — так месяц в месяц, едва ли не день в день, записал в дневнике Боря Бугаев, одногодок Алика Блока, уже известный как поэт Андрей Белый. Два незнакомых друг другу поэта, едва сформировавшихся, но уже проявивших себя, почти день в день ощутили появление в России Прекрасной Дамы.

Боря Бугаев, узнал Зою на год раньше Блока… В 1896-м также стучали колеса, такой же поезд катил от курорта к курорту. Мать сделала гимназисту подарок — летний вояж по Германии, Швейцарии и Франции.

Париж… Та незнакомка, с которой каждый день приходилось знакомиться заново… Кажется, кто-то снимал ей квартиру и платил за неё. Хозяева отказывались рассказывать что-нибудь внятное. Они, старые парижане, только качали головами: «Англичанка!» — как будто это хоть что-нибудь объясняло. Запомнилось, как незнакомка панически боялась пароходов. А вечерами он встречал её в кафе, где собирались импрессионисты и символисты.

Ещё в поезде, не доехав до России, Белый заболеет французским символизмом. Странные свои поэмы он примется упорно называть «симфониями», точно пишет не слова, а музыку . Вечерами, ясными июньскими вечерами в Серебряном Колодезе он примется « изучать закаты », выискивая в них тайные письмена иных сфер и мистических пророчеств…

…Генка глядит в окно. Валера всё продолжает:

— Алые зори, мистические предчувствия, — говорит он. — Даже рационалист Брюсов поддался настроению и написал «Коня Бледного», этакий Апокалипсис в Мегаполисе.

Доктор сутулится. Он устал и давно не спорит. Он и плечами-то пожимает не для того, чтобы возразить, а чтобы сберечь собственное, такое привычное, миропонимание: