Максим Форост - Вперед, государь!

— Люба! — произносит Зоя.

Валерий тихо спрашивает:

— Как называл тебя Оскар?

— Стеллой… — та отвечает.

Валера напряжённо вспоминает, где слышал это имя, а, вспомнив, замечает, как кончики его пальцев деревенеют на плечах Зои.

Зоя спала, обессиленная после грозы. Валера, чтобы не тревожить Её, вышел в лоджию. Когда Зоя проснется, Она не вспомнит ни грозы, ни лиц поэтов, ни Чёрного Двойника, ни Валерия…

— Стелла, — подтверждает Генка.

— Мифическая возлюбленная Свифта. Считалось, что Свифт придумал Её и только по игре ума писал Ей письма, — выдавливает Валерий, глядя сквозь стекло в комнату на спящую Зою.

— Стелла — это звезда, — Генка странно спокоен, будто многое понял, перебрав за неделю библиотеку Валеры. — Блок в первые годы тоже звал Её звездой, Сириусом. Раньше Её звали Лаурой, Беатриче…

Валера, резко обернувшись, пристально изучает Генку и вдруг всё понимает:

— Ты же говорил мне, что сочиняешь историю, — вдруг вспоминает он. — Расскажи, о чём! — просит.

Генка пожимает плечом. Долго собирается с мыслями. Валера успевает вспомнить, как ещё в такси Генка всматривался в Зою — точно узнавал в Ней кого-то.

— Да, наверное, много веков назад, где-то в маленькой и тёплой стране жила-была Девочка. Девочка любила людей, красоту и музыку. А музыка была иной, той, что мудрецы звали Музыкой Вращения Сфер . Atomosphera, Сфера Неделимого Мира, вращалась, и девушка чутким сердечком слышала музыку , будто ей пела Арфа Эола. В юной наивности она бросалась помогать людям, но люди гораздо быстрее совершают непоправимое, поэтому девушка не успевала. Тогда она придумала Прекрасного Принца, или Белого Рыцаря, который сделает так, что люди будут искренни и услышат Красоту сердцем. Но принца в давние и добрые годы не было, нет и теперь. Кто-то злой пребольно обжёг мотылька до крови. Плача, юная женщина взмолилась Небу с его Ангелами над Сферой, она просила подарить ей любви — больше прежнего, и умения не помнить зла — больше возможного. Она захотела сама стать миру Ненаглядной Красотой, чтобы научить людей искренности… О! Девочка и не знала, что сама себе вымолила. Не по силам земной девушке, не помня зла, оставаться Совершенством. Лишь догадываюсь, Кто услышал её и сжалился. Она стала Совершенством, Прекрасной Дамой, Величавой Женой… А чтобы яды людских пороков не отравляли Ей душу, утренняя заря каждодневно спасает Её.

Валерий молчит, потом вскидывается и выкрикивает:

— Значит, это ты. Ты, а не я, притянул Её к нам в тот вечер! Не я. Их было сотни возле Неё за столько столетий! Данте, Петрарка, Свифт… Те, Великие, они не выдержали и двух-трёх лет рядом с Нею.

…Один лишь Брюсов, сумрачный, чернобородый Брюсов не узнаёт Её. В жёсткой форме он требует от Белого объяснений:

«Где Она? Мне известно, что Она здесь, в Москве. Кто Она?»

С октября четвёртого года на глазах у всех проносятся стычки Валерия Брюсова с Андреем Белым. Бесстыдные взаимные упреки, оскорбления в печати, беспощадные обвинения друг друга в элементарной бесталанности. В феврале пятого года Брюсов послал Белому вызов на дуэль, уже были куплены пистолеты…

— Генка, — обречено зовёт Валера, а сам смотрит через окна лоджии высоко над улицами, затопленными ночным транспортом до тротуаров, и над этажами зданий в электрически оранжевых пятнах окон. — Ты теперь обязательно расскажи всем, как это мучительно — быть подле Неё и не уметь приблизиться к Её совершенству.

Глаза у Валерки безумные. Он берётся за шпингалеты и распахивает одно за другим все окна лоджии. Ворвался мокрый после грозы воздух и шум моторов на шелестящем асфальте. Перегнувшись, Валерий смотрит вниз, на освещенные фонарём тротуары.

— Я даже название тебе подарю. «Вслед Времени» . Бери его себе. А мне оставь моё, выстраданное: «Это — я» и «Шедевры» .

Где-то очень далеко ночной горизонт был заметно светлее самой ночи. Казалось, это задерживался и не уходил закат. Но это всего лишь Москва отражалась электроиллюминацией от нижнего слоя Atomospher’ы.

— Эй! — выкрикивает Валера. Его голос тонет в ответном гуле мегаполиса. Валера высовывается по пояс и кричит над сотнями автомобильных крыш в неспящие оранжевые окна: — Эй, Уайльд, Белый!… Блок!

Резкий ветер, грохоча, распахивает незапертую дверь лоджии и взвивает под потолок хлопающую занавеску. Зоя во сне вскрикивает, но не просыпается.

— Ага! Вы слышите! — вскидывается Валера, как будто ловит классиков на непристойном. — Рядом с вами была сама Гармония вселенной, сама воплощенная музыка Сфер ! Ну, и как же не попробовать изменить мир по вкусу, когда представилась такая возможность? Вы и не сдержались! Не надо обманывать, что писали из одной любви к искусству. Вы поэмами трясли Сферы, «симфониями» переустраивали мир, как нравилось, как думалось, что он будет «краше» и «гармоничнее». А когда всё переменилось и вы увидели, что натворили, тогда-то и дрогнули, испугались. Разочаровались! Вы пожелали с отчаяния: один — мирового пожара , другой — грядущих гуннов . Вот вам! Получили, как захотели. Встретили Двойников и ужаснулись тому, что сами и создали. Вы не справились!… Я справлюсь, я! — вдруг перебивает себя Валера и шепчет: — Заберите, заберите меня от Неё, одного только хочу, чтобы поэты не обретались в кабаках и не бросались под автобусы!

В этот миг, в эту самую ночь внезапно возвращается вечер. Наверное, это оказался тот самый час назначенный.

«Иль это только снится мне?» — по-блоковски думает Валера. Резко — до боли в ноздрях — задышал духами и туманами город со стороны нежданно возвращающегося заката. Серое электрическое зарево над Москвой пожелтело. Серые по жёлтому потекли над горизонтом облака, картонно пышные, как декорации. Зарозовел воздух. Закатно-алое облачко поднялось от оранжевого края неба, а вечерняя заря вернулась и уверенно встала над городом с его автомобилями.

Каждый миг всей последовавшей сказочной феерии Генка видел отчетливо, а потому и через годы мог поклясться, что так оно всё и происходило. Алое облачко вздрагивает бархатными складками и распадается, как театральный занавес, на две половинки. В оранжевом луче света, точно в лучах рампы, на сцену, как для поклона публике, выступает Пьеро, каким рисуют его во взрослых книжках — худой, с горделиво поднятой (как у Блока) головой и нарисованной слезой на щеке.

Пьеро театрально кланяется. Вот-вот он запоёт: «В бананово-лимонном Сингапу-у-уррре…» — голосом Вертинского. Валера застывает в неподвижности. Тогда Пьеро вдруг становится Стариком Временем, а из-под его ног, прямо на авансцену и в зал раскладывается бесконечная раздвижная лестница.