Максим Форост - Вперед, государь!

— М-да. Ты же грек. Я знаю, я знаю, — папа всё также изучал его. — Стало быть, Агасфер — это не Иоанн, а злодей, проклятый Спасителем за поругание?

— Спаситель не мстит, и Бог поругаем не бывает, — Евтихий выдержал взгляд единственного глаза понтифика.

— Ты верный сын церкви, — зрачок понтифика сверлил иноземца-грека, — и ты опроверг оба церковных предания. Что нам делать? К слову, грек, ты — подданный императрицы Ирины?

Сплетённые пальцы понтифика то сжимались, то разжимались — Евтихий это заметил.

— Я подданный верного императора Ирины. В моём родном языке слово «император» не имеет женского рода. Да, ваше святейшество, Агасфер — это миф, — добавил Евтихий без перехода.

— М-да? — папа римский вдавил руки в подлокотники кресла. — Скитальца Агасфера видели в Египте тринадцать лет назад. Он вышел на тамошнюю еврейскую общину, открылся им и стал покупать корабли у греков. А сразу после этого была война! Ты помнишь? Греческий флот высадился в Италии, чтобы вернуть лангобардский трон принцу Адельхизу, сыну Дезидерия. Ты помнишь ту войну, я спрашиваю? М-да?

Евтихий помнил. В тот год Византия потеряла несколько тысяч бойцов одними лишь пленными, проданными затем в рабство.

— Если бы не мощь защищавшего нас франкского оружия, — вздыхая, протянул папа, — то Рим снова стал бы экзархатом вашей греческой империи…

— Кто же утверждает, что наниматель кораблей — это бессмертный Агасфер? — посмел перебить Евтихий.

— В него стреляли, — понтифик подался вперёд в своём кресле. — Но стрелы будто бы от него отскакивали. А потом нанятые им корабли будто бы исчезли. Просто пропали.

— Моряки часто пропадают в море, — Евтихий не шевелился, не дозволяя понтифику прочесть его мысли по выражению лица.

Папа обессилено откинулся на спинку. Снова сцепил пальцы и помолчал. Наконец выговорил так, будто открывал Евтихию тайну:

— Его видели снова, сын мой. Видели на севере, в стране саксов. Наш добрый король Карл тратит столько сил на обращение этих язычников… А тут приходят горькие вести из Константинополя — твоя царица тяжело больна, её сын свергнут, а чиновники алчно делят наследство. Нет, Агасфер — это не к добру. М-да? Кому достанется престол христианского императора? Если легионерам и родственникам могучего евнуха Аэция, то это — война с Вечным Римом. А если начальнику военных школ Никите Трифилию, то это — томительные ожидания войны в будущем. Как мы можем формировать благоприятные обстоятельства в таких условиях! М-да?

Евтихий не проронил ни слова, не шевельнул на лице ни одним мускулом.

— Ты не желаешь раскрыться! — не выдержал папа. — Слушай же… сын мой, — понтифик сдержал себя. — Разыщи мне этого Прорицателя и Скитальца, будь он хоть вечный жид, хоть сам Иуда, хоть добрый апостол! Излови и… выведай у него имя будущего императора, чтобы мы знали, на что нам рассчитывать. Ты услышал меня, сын мой?

— Да, понтифик. Я услышал тебя, — не покидало чувство, что папа многое не договорил. Евтихий позволил себе качнуть головой, демонстрируя недоверие.

Понтифик протянул ему руку для поцелуя. Грек наскоро тронул губами его перстень и вышел. Выходя, Евтихий полуобернулся. Папа словно следил за ним застывшим невидящим глазом.

…Теперь за ним точно также следил саксонский герцог.

У стен бревенчатого городка распушилась ольха. С реки Рейн тянуло весенней сыростью. Люди герцога садились на лошадей, некоторые прикручивали к сёдлам связки с дорожными вещами.

— Так что же приказал тебе папа — наш господин и отец? — настаивал герцог Видукинд.

Глаза у Видукинда крупные и навыкате, без тени дружелюбия. На герцоге неопределённого цвета шерстяная котта, грубые чёрные гетры и кожаные сапоги. А к котте пришнурованы ярко-синие атласные рукава.

— Понтифик не приказывал, Видукинд, не приказывал, а просил, — Евтихий не повышал голоса. — Просил поехать к Великому Карлу. А сам король скажет всё более обстоятельно.

Видукинд отряхнул перчатки и тоже поднялся в седло.

— Ты доверяй мне, миланец, доверяй, — он посоветовал. — Я знаю Карла как никто другой. Нас с ним… многое связывало в прошлом. Были очень тесные взаимоотношения.

Он зачем-то опустил руку в кошелёк на поясе и вынул из него маленькую дощечку с начертанным знаком.

— Это — руна Raidu, то есть «путь»! Нам пора в дорогу.

Его конь расплясался. Герцог взнуздал его, направляя к дороге, и подколол шпорами. Отряд двинулся в сторону Рейна. На реке серебрилась вода, и ольховый пух ложился на неё как седина.

— А знаешь ли ты, миланец, что der Karl по-германски — мужлан и деревенщина? — неожиданно спросил Видукинд.

С Рейна потянуло холодом. Полетел ольховый пух.

3

«Жил-был старый мельник. Умирая, он оставил в наследство старшему сыну мельницу, среднему — осла, а младшему — волшебного кота…»

Стемнело, как только солнце зашло за гору на левой стороне Рейна. Лучи в последний раз высветили заросли можжевельника, что возле дороги. Дорога же тянулась вдоль берега, то приставая к реке, то удаляясь от неё на сотню-другую саженей. Кони брели, опустив головы, позвякивали удилами и мундштуками, а ночлега всё не было. Видукинд покачивался в седле и дремал, зная, что случай прилечь представится не скоро.

Неожиданно, когда дорога опять сползла к Рейну, послышался скрип колеса и серп молодой луны выхватил в низине у берега водяную мельницу. Герцог тотчас же вскинул голову:

— Вот и приют, — он воспрянул.

Хозяин мельницы метался по двору, суетился, гоняя слуг и угождая гостям. Домишко у мельника был тесным и тёмным, отапливался по-чёрному. На потолке и стенах лежали пятна сажи и копоти.

— Удобно ли быть… удобно ли есть герру герцогу в доме чёрного мельника — des schwarzen Müllers? — заискивал хозяин, расстилая солому прямо на полу поближе к очагу.

В Евтихии он мигом опознал чужеземца и отнёсся к нему с недоверием и почтением:

— Угодно ли герру чужеземцу тоже улечь себя на пол? — мельник с трудом говорил по-латыни, его жуткий выговор с обилием германский оборотов превращал речь в какой-то полуварварский язык.

Герцог, не снимая сапог, улёгся на соломе. Под голову он сунул свёрнутую конскую попону. Эта неприхотливость выдала в нём бывавшего в походах воина. Евтихий тоже опустился на расстеленную солому — когда-то он ночевал даже на голой земле.

Из тёмного угла зыркнул на них другой постоялец мельника. Чужак оскалил зубы и ухмыльнулся в чёрную бороду. Пока он этак оглядывал герцога, тлеющие в очаге угольки отразились в его зрачках.

— Wer ist er? — недовольно бросил Видукинд. — Der schwarze Spielmann — грязный бродяга?

Незнакомец немедленно натянул рогожку, которой он укрывался, на самую бороду, почти до глаз. А мельник услужливо засуетился, перемежая вульгарную латынь с благородной: