Геннадий Марченко - Чистилище

Кстати, теперь они протекали на порядок спокойнее, чем в Бутырке. Там меня на допросы таскали, а тут уже суд вынес решение, нет нужды истязать несчастного подозреваемого, а теперь уже осуждённого Клима Кузнецова. Никто не требовал от меня признания в троцкистском заговоре с целью покушения на товарища Сталина. Да и отношение ко мне в камере со стороны тех же блатных было если и не доброжелательным, то нейтральным как минимум, раз уж мне предстояло чалиться по уголовной статье.

Настоящим праздником для меня стала ещё одна посылка от Вари, в которой я безуспешно пытался отыскать хоть какую-то записку с ответными излияниями чувств. Но Одессит меня просветил, что письма осуждённым до отправки на этап не положены, так что мне оставалось лишь доверять словам Лёвы, что моё послание было доставлено по устно переданному конвоиру адресу.

Про себя прикидывал, что если отсчёт срока пошёл с момента вступления приговора в силу, то на свободу я выйду в конце 1943 года. Это ж разгар войны! Получается, так и не выйдет у меня предупредить товарища Сталина о нападении немцев, буду в это время куковать за колючей проволокой. Выражаясь языком кинематографа: «Я тут, а у меня там шведы Кемь взяли!»

А ещё через день я наконец узнал свою дальнейшую судьбу. По СИЗО от камеры к камере пронёсся слух, что собирается команда для отправки в Ухтпечлаг в Коми АССР. Блин, как в тему про эту Кемь подумал. Когда мне велели сдать матрас-ложку-кружку, я успел отдать Лёве ещё две пачки папирос из оставшихся шести и попросить, чтобы он по своим каналам передал Варе, что меня отправляют в Ухтпечлаг. Тот обещал выполнить мою просьбу. А после сдачи казённых вещей, включая «Трёх мушкетёров», меня с узелком вывели во двор и загнали в автозак. Я уже примерно представлял, что меня ожидает. Морозы градусов эдак до минус сорока, непролазная тайга, летом гнус с палец толщиной, не исключена цинга ввиду отсутствия полноценного питания… И скорее всего, работа на свежем воздухе с раннего утра до позднего вечера. Но всяко лучше, чем быть закопанным на полметра в землю с дыркой в голове. Хотя не исключено, что даже я, с моей неплохой физической формой, доживу до окончания срока. Ладно, что себя хоронить раньше времени, поживём – увидим.

Всего из автозака на уже знакомый мне перрон выгрузилось пятнадцать зэков, включая меня, только на этот раз мы кучковались на корточках в самом конце перрона, ожидая наш прицепной вагонзак в хвосте следующего на Москву поезда. Кручу головой по сторонам в надежде увидеть Варю. Тщетно. Она сейчас наверняка на работе, да и откуда ей знать, когда пойдёт этап, разве что родственник работает при вокзале и сразу ей телефонирует. Но это вряд ли, тем более мы долго не засиживаемся.

«Граждане бандиты, троцкисты и изменники Родины! Шаг вправо, шаг влево – рассматривается как побег. Конвой стреляет без предупреждения!» – слышу громкий инструктаж начальника конвоя. Сам конвой разномастный: тут тебе и славянские лица, и чернявые, и скуластый есть, с раскосыми глазами. Ещё и злые псины в придачу, смотрят на тебя волком, рвутся с поводка, захлёбываясь лаем и пуская пену.

Что ж, как я и планировал месяцем ранее, еду в Москву, но теперь уже проездом и в качестве осуждённого к шести годам исправительных лагерей. Хорошо хоть, не столыпинская теплушка, чего побаивались даже наши бывалые арестанты. Не знаю, по мне, так хрен редьки не слаще. Переделанный из пассажирского вагон представляет собой несколько отсеков, отделённых от коридора решёткой. Окна в «купе» добросовестно заколочены, помещение освещается забранной в металлическую сетку электрической лампочкой. Окна есть в коридоре, правда, на них стоят решётки, а стёкла настолько грязные, словно их не мыли со времён того же Столыпина. Вместо полок – деревянные трёхъярусные нары, средний ряд откидывается. Нас всех загоняют в один отсек, хотя он рассчитан на семерых. Странно, нас же всего пятнадцать, четыре соседних отсека совершенно свободны, смысл создавать такую тесноту?

– Это чтобы на дровах сэкономить, – ухмыляется один из арестантов, сверкая в сумраке железным зубом. – Чем больше народу – тем теплее.

Да уж, не поспоришь. Ещё и тяжёлый дух, не добавляющий оптимизма, хуже, чем в камере. Кое-как размещаемся, причём наш чушок [21]Витя беспрекословно занимает место под нижней шконкой. Для конвоя выделено отдельное купе, там-то они, надо думать, размещаются куда комфортнее.

– Ещё этапы подселят по пути, ехать-то не один день, – с видом знатока говорит Федька Клык.

– Главное, чтобы к нам кого не подселили, и так уж на головах друг у друга, – сквозь надсадный кашель добавляет Петрович.

Это уже пожилой, худющий мужчина в круглых очочках с треснутой линзой, с седыми обвисшими усами. Работал мастером на заводе. Какая-то иуда раскопала, что у него в Гражданскую тесть за белых воевал в офицерском звании, и доложила куда следует, вернее, не следует. Вот и влепили 15 лет без права переписки. У Петровича, похоже, самая настоящая чахотка, то бишь туберкулёз, разве что кровью ещё не харкает. Ему бы в больничку, а ещё лучше – в Крыму у моря пожить, может, подольше протянул бы, а его, бедолагу, на север отправляют. Да он там через месяц коньки отбросит!

Наконец трогаемся и начинаем договариваться, в какой очерёдности будем спать. Впрочем, перед сном ещё ужин из селёдки, куска хлеба и воды с каким-то неприятным запахом на брата. Не обосраться бы… Потом начинаются крики конвойным, чтобы отвели отлить до параши, но те со смешком предлагают ссать в «прохаря», то есть сапоги. Снимаем с Витька один сапог и все мочимся туда, после чего литра полтора пахучей жидкости со смехом выливаем через решётку в коридор под ноги изошедшему вполне русским матом конвойному-киргизу.

На рассвете останавливаемся в Харькове, где забираем партию зэков. В итоге заполняются ещё два отсека. Становится шумнее, но, однако, не теплее. Хоть конвой и запрещает переговариваться между отсеками, всё равно умудряемся обмениваться информацией. Выясняем, что среди харьковчан тоже есть как уголовники, так и политические, причём первые держат масть весьма конкретно, не то что у нас – более-менее демократические порядки.

В Москве к нам подсаживают последнюю партию осуждённых, теперь вагон забит полностью, так и едем до конечного пункта, успев более-менее перезнакомиться. Оказалось, что среди столичных в наш вагон подселили какого-то известного авторитета по кличке Меченый. Вроде как вор чёрной масти. Не успели и пятидесяти вёрст отъехать от столицы, как сговорившиеся московские и харьковские блатные принялись мутить народ, требуя от конвоя нормального обогрева вагона. Наши присоединяются к несанкционированному митингу. В итоге всё это заканчивается призывом: «Братва, раскачиваем вагон! На раз-два – взяли!» От нечего делать тоже становлюсь участником попытки массового суицида. Мне и самому становится страшно, когда вагон начинает явственно раскачиваться. Вертухаи носятся по коридору, не зная, что предпринять, угрожая расстрелять всех к чёртовой матери. Наконец начальник конвоя орёт: