Геннадий Марченко - Чистилище

– Хорошо, мать вашу! Будет вам тепло!

Мы прекращаем акцию протеста, а начальник, видно, решает отомстить, потому что через час вагон превращается в настоящую парилку. Блатные снова грозят дебошем, в итоге спустя ещё какое-то время температура в вагоне становится вполне приемлемой, и в дальнейшем проблем с отоплением не возникало.

А вот с Петровичем были проблемы. Вечером того же дня у него поднялась температура. Лепилы [22]при вагоне не имелось, и начальник конвоя разорился на две таблетки аспирина, не забыв добавить, что только добро переводит на всяких уголовников. Думаю, и эти таблетки зажилил бы, но после нашей акции с раскачиванием вагона главный «цербер» стал чуть покладистее. После сразу двух выпитых таблеток Петровичу стало получше, и он вроде забылся беспокойным сном.

Ночью я проснулся оттого, что меня словно что-то толкнуло в бок. Приподнялся на локте, озираясь по сторонам, и в тусклом свете забранной в сетку и никогда не гаснувшей лампочки я увидел бледное лицо Петровича с заострённым носом. Тут же понял – всё, отмучился. На всякий случай подполз к нему, приложил два пальца к сонной артерии. Нет, уже холодный, ничем не поможешь.

Растолкал народ. Жалко старика, но и спать в одном отсеке с покойником тоже не айс, как говорит молодёжь XXI века.

– Ща решим, – уверенно сказал Федька Клык и крикнул сквозь решётку: – Конвой, дело есть.

– Чиво орёшь?

Появившийся из конца коридора заспанный конвойный Ербол, из киргизов, явно кемарил, а мы тут разбудили его, не дали досмотреть сон о родном кишлаке.

– Чиво-чиво… Человек помер.

По такому случаю был поднят на ноги начальник конвоя, который учинил настоящее следствие. Однако, не усмотрев в смерти Петровича ничего криминального, велел двум зэкам взять покойника за руки и за ноги, оттащить в холодный тамбур и накрыть простынёй. Мол, полежит там до прибытия в Пинюг. Небольшое поселение Пинюг – конечная станция железнодорожного маршрута. Дальше пути ещё не прокладывали. Эх, ну и попал я, каменный век какой-то.

А Федька Клык тем временем устроил шмон в личных вещах Петровича. Впрочем, поживиться там особо было нечем, единственную ценность представлял мешочек махорки. А я ведь и не знал, что Петрович курит, при мне он даже не доставал кисет, тем более куда ему курить-то с его лёгкими… Или это тоже вместо «валюты», как у меня папиросы? Ну теперь уж эта махорка ему точно не пригодится, а Клыку радость, ни с кем делиться не собирается. Можно было бы, конечно, потребовать разделить на всех, да что там делить-то – по щепотке на брата?

В Пинюге тело кладём прямо на перроне вокзала, где из всех административных зданий – скромная деревянная будка. Слышу, как принимающая сторона в лице хмурого сотрудника НКВД с майорскими петличками говорит начальнику нашего конвоя:

– Ладно, с покойником что-нибудь придумаем. Давай пока список, устроим перекличку.

Мы мёрзнем в своих лёгких бушлатиках, не предназначенных для такой погоды – на улице никак не меньше двадцати градусов мороза с лёгким ветерком, от которого моя щетина вокруг рта тут же покрывается ледяной изморозью. Хорошо хоть, кепка на голове имеется, у кого-то и того нет. Но даже поплясать на месте нельзя, приходится стоять по стойке смирно. У-у, садисты…

Меченым, как мне шепнул стоявший рядом Федька Клык, оказывается довольно неприятный на вид тип по фамилии Козьев. Вмятый в плоское лицо нос, глубоко посаженные, шарящие по сторонам маленькие глазки, кусочек левого уха отсутствует, белеющая нитка шрама на небритом подбородке, да ещё левая же щека чем-то обожжена, отсюда, наверное, и погоняло. Такой физиономией только детей пугать.

Рядом стоят три автозака. Опытный Клык шепчет, что в машинах так и поедем до Чибью [23]по наезженному зимнику, а это порядка пятисот километров.

– Сейчас река встала, лёд, а то бы на пароходе плыли, – добавляет Федька.

– Мы ж концы отдадим в этих автозаках.

– Не ссы, думаю, там буржуйки стоят. Сами же конвойные не дураки себе жопы морозить…

Перекличка закончена. Все на месте, включая покойного Петровича, которого майор спихивает на начальника станции, приземистого мужика в унтах, овчинном тулупе и, несмотря на мороз, фуражке на голове. Тот, выслушивая указания, обречённо кивает и козыряет. Затем подзывает двух пришедших с ним путейцев и показывает на завёрнутое в мешковину тело. Те хватают покойного за руки, перекладывают на санки и увозят куда-то за деревянное здание вокзала. Прощай, Петрович, земля тебе пухом!

– Так, граждане уголовники, троцкисты и прочая недобитая шваль, – констатирует майор, – слушаем меня внимательно, два раза повторять не буду. Сейчас перемещаемся в автозаки, ведём себя смирно, услышу какой шум не по делу – выведу весь автозак на мороз, раздену до подштанников и заставлю бежать за машиной на своих двоих до самого лагеря. Вопросы есть?

Вопросов ни у кого нет. Видно было, что начальник конвоя не большой любитель шутить. Майор дал команду, и новые конвойные – такие же разномастные, как и прежние, – принялись по одному загонять нас в автозаки. Которые, на наше счастье, и в самом деле отапливались буржуйками, и то больше создававшими иллюзию тепла. Наш этап – около полусотни человек, так что мы более-менее комфортно разместились по трём автозакам, если тряскую езду в холодной клетке вообще можно называть комфортной. Я по-прежнему держался с одесситами, хотя к нам затесались двое столичных. По виду – чистые политические, на уголовников совершенно не смахивали, вели себя смирно, тихо зажавшись в углу.

Получив каждый сухпаёк на два дня пути, тут же принимаемся грызть чуть подсоленные сухари. Я своё сало ещё в дороге схомячил, правда не один. Посчитал, что буду выглядеть как буржуй-единоличник, тем более что и другие, у кого что было, честно выставляли на общий стол. Нам этого шматка хватило один раз похавать всем пятнадцати зэкам, включая чушка Витю, которого я пожалел.

Со скуки кто-то затянул «Чёрного ворона». Остальные подхватили. Правда, когда хор стал слишком громким, приоткрылось окошко, в котором показалась физиономия конвойного.

– Хорош орать, черти, покемарить не даёте.

Замолчали. Кто-то по примеру конвоира тоже решил прикорнуть, насколько это было возможно в сидячем положении. А меня потянуло на блатную лирику, и я вполголоса начал петь «Гоп-стоп» из репертуара раннего Розенбаума. Народу понравилось, попросили исполнить ещё. В общем, развлекали себя, как могли.

Утром небольшой караван остановился на окраине Сыктывкара, нам разрешили выйти и оправиться. Делать это на виду у конвойных и рычащих псин было не очень-то и приятно, но выбора не оставалось. Тем более я уже находился в таком состоянии, когда всё было по барабану. Хотелось уже куда-нибудь наконец приехать и нормально выспаться. Здесь же машины дозаправились, и последний рывок – к нашему 1-му отдельному лагерному пункту в посёлке Чибью, стоявшему на одноимённой реке.