Геннадий Марченко - Чистилище

Заглотив нехитрую снедь, подумал, что надо было всё же попытаться сбежать, а не ехать сюда, как баран на заклание. Уж всяко на воле что-нибудь придумал бы, всё ж в 37-м, в эпоху отсутствия Интернета, телевидения, камер видеонаблюдения и прочих достижений технического прогресса, скрыться на просторах необъятной Родины легче, чем в моё время. Да и с документами нет такой запарки, всеобщая паспортизация ещё не наступила. Нашёл бы себе работёнку с одним выходным и кормился бы в любом случае лучше, чем здесь. Отощаешь на таких харчах, чего доброго, тем более у меня после работы докером подкожного жира не так уж и много накопилось.

Конечно, при попытке побега мог и пулю словить. Меня ж вон с самого вокзала под стволами вели. Хрен его знает, может, и к лучшему, что хоть теперь и в зоне, но живой. Пока рано заказывать отходную, ещё побарахтаемся. Главное – не очень-то портить отношения с лагерным руководством и уголовниками, хотя и примазываться к ним не стоит. Что же касается политических, то они по традиции ведут себя смирно и от них особой подлянки ждать не стоит.

После завтрака капитан снова выстроил нас в бараке. В руках он держал пачку наших личных дел. На этот раз нам предстояло узнать, кому и где предстоит трудиться в ближайшее время.

В течение получаса Северцев выкрикивал имя каждого заключённого и объяснял его дальнейшие перспективы. Каким-то непонятным образом получилось, что политические будут впахивать на бурении новой нефтяной скважины в семи километрах от лагеря, причём туда и обратно будут двигаться пешим ходом в сопровождении конвоя. Ну а уголовникам, и мне в том числе, нашли применение в пределах лагеря и его окрестностях. Кого-то отправили на судоверфь, кого-то на нефтеперегонный завод, кого-то на завод по производству брома, на радиевый и гелиевый заводы… А меня и ещё троих командировали на механико-ремонтный завод чернорабочими, где требовались не только мастеровитые люди, но и грубая физическая сила. На предприятии, представлявшем собой кирпичное здание на площади в полтора футбольных поля, производилось – но по большей части ремонтировалось – оборудование для нефтяных вышек. Одного из блатных забрал под своё начало начальник производственного цеха, а мне и ещё двоим предстояло заниматься погрузкой-разгрузкой металлоконструкций и ящиков с деталями для оборудования по добыче нефти. В принципе работа привычная, что в доке мешки-ящики таскал, что тут железки. Только вот пахать предполагалось не за деньги, а за жратву и обмундирование, да и в свободное от работы время за пределы лагеря не погуляешь. Не говоря уже о явно не черноморском климате.

На заводе большинство рабочих составляли осуждённые, но присутствовали и вольнонаёмные, жившие на правом берегу соседней с Чибью реки Ухты в посёлке-поселении. Даже представительницы слабого пола попадались, работавшие на не особо тяжёлых в плане физических энергозатрат должностях. Честно говоря, писаных красавиц среди них не наблюдалось, но зэку хоть косая, хоть кривая, лишь бы щель промеж ног имелась, как с плотоядной усмешкой прокомментировал мой соэтапник Гриша Сретенский с погонялом Казбек. Данное прозвище получил ещё на воле за то, что курил исключительно эту марку папирос. И в ИТЛ прибыл со всё ещё солидным запасом курева, который несколько подтаял после первоначального шмона, несмотря на вопли Гриши, что он вор по понятиям чёрной масти и требует к себе, так сказать, соответствующего отношения.

Представляю, как жируют вертухаи, которые с каждого зэка имеют свой кусок. И порой весьма нехилый. Ну ничего, отольются кошке… Они ж друг друга к стенке пачками ставили в эти годы, если историки не врали. Сегодня ты царь горы, а завтра на твоём месте другой, и тебе уже, глядишь, лоб зелёнкой мажут. Так что, как говорил то ли Сунь Цзы, то ли Конфуций: «Если долго сидеть на берегу реки, то можно увидеть, как по ней проплывёт труп твоего врага».

Радовало, что над душой не стояли конвойные и даже на обед в столовую мы отправились сами по себе. Чёрт, уже и на вкус внимания не обращаешь, в голове сидит раскалённым гвоздём мысль, что от такого «изобилия» скоро могут начаться голодные обмороки.

На обратном пути к заводу остановился у стенда, почитать местную прессу. Она была представлена газетами «Вышка» и «На вахте». Не выдержал, поржал над заметкой, как заключённые из числа евреев справляли субботу в недостроенном бараке лагеря, изготовив вино из спрятанного в посылки изюма, и не вышли на работу. Соответственно, «виновникам торжества» влупили по 10 суток карцера. В этой канве напоминали, что в молодой Советской республике и Ухтпечлаге в частности идёт непримиримая борьба с религиозным мракобесием.

А я как раз сегодня во время одной из передышек успел познакомиться с работавшим в столярном цехе при заводе бывшим священником отцом Илларионом. В столярке нам было разрешено греться, когда не было работы на улице. Илларион мастерил деревянные ящики, выстилавшиеся опилками, куда укладывали особо ценные конструкции, чтобы не повредить их во время транспортировки.

Отцу Иллариону, в миру Василию Яковлевичу Злотникову, было пятьдесят восемь лет, хоть выглядел он намного старше. Когда-то он был послушником Онежского Крестного монастыря в Архангельской губернии. В 1922 году монастырь упразднили, и Илларион стал странствующим монахом. Бродил по сёлам и деревням Архангельщины, за краюху хлеба и стакан воды крестил детей, отпевал покойников, проводил службы в разорённых храмах или вообще по домам, пока на него не обратила внимание губернская комиссия по борьбе с религиозными пережитками. Отмотал пять лет, а выйдя на свободу, вернулся к старому занятию. Вновь был осуждён, теперь уже на восемь лет как рецидивист, как ни смешно это звучит. А по мне, скорее грустно.

Этот приземистый, ростом мне по плечо пожилой человек говорил размеренно, не повышая голоса, и, посидев рядом с ним первый раз минут десять, я словно впал в гипнотическое состояние. Его лицо после трёх лет из восьми отпущенных в неволе ещё сумело сохранить некую благообразность, которую только подчёркивала седенькая бородка. Но более всего поражал его взгляд. Он словно смотрел в самую душу, я чувствовал себя перед ним абсолютно голым, но не испытывал при этом стыда, как не испытывает стыда младенец пред матерью или отцом. В этом взгляде были и снисходительность, и отеческая любовь, и грусть от творящегося вокруг, и знание чего-то мне недоступного.

– Да что ж ты, отец Илларион, проповедовать не бросил, первый срок отсидев? – по наивности своей спросил я его в первую нашу встречу.

– Да как же бросишь, коль урок это мой. Обет я дал нашему настоятелю, когда монастырь разоряли. Он меня и рукоположил в сан. Я и ещё двадцать монахов отправились в странствие по Руси нести слово Божие в умы и сердца людей.