Александр Дорофеев - Мексиканский для начинающих

Утренние прохожие и бегуны, видно, понимали, чем Васька занимался ночью — духа обижал и прочее… От него несло развратом. Казалось, тычут пальцами, как в Данте — он побывал в аду!

— Мудак ты, мудак, — все более убеждался он. — Ад не ад, но присподня. Колени саднят, ноет поясница. Нет, мудак, чтоб с Шурочкой при луне стихи! Дорвался, скотина, до платного секса! Хорошо, если без последствий…

И тут ощутились последствия — нельзя сказать «на лицо», — но… Чесалось, зудело, горело, сдавливало, свербило, потягивало. И страшно хотелось, как говорят мексиканцы, пипи. Такого наката Васька не ожидал. Последствия имели скоростной космический характер и в земные параметры не укладывались.

— Мудак я, мудак! В чужой стране и какие симптомы!

Васька побежал, обгоняя заурядных, безмятежных трусил и чувствуя, как между ног болтается нечто — чучело броненосца.

Ни сортира, ни хотя бы укромного уголка! В каждом мало-мальски укромном чего-нибудь да продавали — бриллианты, камбалу…

Как подстреленный, фазан метался Васька по тихоокеанскому курорту.

— Денег нет! Паук в кизде! Запустение везде! [19] Это заклинание часто употреблял при жизни Володя Лавинский, скульптор и гренадер, брат и отец множества. Его памяти и посвящается глава. — бормотал он заклинание, помогавшее утерпеть.

В какой кизде? Что за кизда? [20] Вероятно, медицинский термин. Непонятно. На то и заклинание — отвлекает!

— Запустение в кизде! — отчаялся Васька и увидал распахнутые двери, за которыми мог быть, на худой конец, полуукромный уголок. Васька влетел в бело-голубую комнату, где, подобно островному архипелагу, были разбросаны канцелярские столы. Уютно пахло жареным, и виднелась дверь с изображением голубого амбала на кубе. Увы, за нею — зеркальный зал, где, напоминая пыточное ложе, стоял одинокий и кожаный конь. К счастью, следующая дверь! Зеркальная. Увешанная замками. С затмением в глазах Васька рванул, как последнее кольцо, и замки посыпались. Открылась шифровальная потайная комната. Взвыла сирена. Безнадежный Васька хотел зашифровать покаянное слово к Шурочке, но приметил последнюю дверь с пейзажем.

У лесного шалаша на пеньке сидел дядька в кепке с добрым лицом, которое не лгало, — за шалашом, говорило оно, секретный сортир.

Тяжело вздыхая и вздрагивая, Васька нашел в штанах беспородное чучело, как бы обутое в потертую калошу.

— Вот, мудак, так мудак! Топора напугался! Снять позабыл! — шептал он облегченно, кое-как разуваясь.

Со вздохами и шепотом постепенно обрел он такое же доброе, как под кепкой лицо. И все казалось светлым, правдивым.

Но выходя из секретного шалаша, огреб зуботычину и полное выкручивание рук. Ему завязали, как смертнику глаза, и повели долгой, извилисто-эшафотной дорогой, вероятно, в курортную тюрьму. Впрочем, после пережитого, Ваське хотелось в тихое место за решеткой — посидеть, подумать о будущем, как дядька на пеньке.

— Эк тебя, Васенька, разобрало-то! — послышался знакомый голос. — Знаешь, где находишься?

С закрытыми глазами трудно сообразить. А когда сняли повязку, стало видно бело-голубую комнату и желтоглазую, кривоносую, орлиного облика, старушку за большим канцелярским столом.

Далекие ветры принесли запах жареной скумбрии, и Васька недоверчиво узнал тетю Буню.

— Знаешь ли, миленький, куда по нужде попал? — повторила тетя Буня, вполне по-домашнему, без угроз. — В святая святых!

— Неужто! — задал он вопрос, вместивший все ночные и утренние. — Попал?

— Ужто-неужто, а ты, Васек, — продолжила тетя Буня, — сколько помню, всегда в глупые истории вляпывался. Что с тобой теперь делать — казнить или повесить?

Васька упал на колени:

— Прости! Помнишь, я тебе в магазин за кефиром бегал?

— Да? — насупилась старушка. — А сдачу забывал! И в туалете воду не спускал! И сейчас, небось, не спустил — пойдите проверьте! — приказала она голубым амбалам в камуфляжной форме под цвет океана.

— А все же мы хорошо жили, — всхлипнул Васька. — Духовно! Невзирая!

— Кто спорит? Я по нашей грандиозной коммунальной географии через ночь плачу.

— А я всех соседей вижу! Наяву, как во сне. Отпусти с миром!

— Парень-то ты чувствительный и сердечный, — вздохнула тетя Буня. — Хотя балбес! Угадай из трех раз, на каком я посту — прощу. Не угадаешь — пеняй!

— Ты, — брякнул Васька, не сильно подумавши, — на своем посту!

Старушка покачала орлиной головой.

— Есть доля правды. Небольшая. Остались две попытки.

Васька решил выиграть время — мало ли чего образуется — и молчаливо, как виноватый семинарист, замер на коленях.

Тетя Буня разглядывала его желтыми глазами, в которых светилась вековечная мудрость, дающая подчас власть и деньги.

Было тихо в голубой комнате среди канцелярских столов. Только издалека доносился шум спускаемой амбалами воды.

— Ну? — минут через десять спросила тетя Буня. — Заснул что ли, тугодум?

— О чем мы? — встрепенулся Васька.

— Ты дурочку не валяй — прекрасно знаешь! А будешь хитрить — голову отрублю. Как Олоферну!

— Тетя Буня, помилосердствуй! Как без головы угадывать?

— Большой разницы, прости, не вижу!

Но тетя Буня ошибалась — в Васькиной голове шли слабые угадывательные процессы мифологического свойства. Он вспоминал, кто же отрубил голову Олоферну. Явно, что какая-то баба…

— Тетя Буня! Ты на ответственном посту царицы шамаханской!

— Близко. Горячо. Но не точно. — И старушка, посмеиваясь, сняла со стены сияющий двуручный меч конкистадора.

Это было слишком для одного дня — и топор, и меч! На одну голову.

Но, признаться, именно в такие редкие мгновения она просветлялась, из пропыленных, подпорченных напитками архивов всплывали позабытые сведения.

Васька вспомнил, что тетя Буня испокон веков была еврейкой и, следовательно, к шамаханской не имеет отношения. А Олоферна — беднягу обезглавила, конечно…

— Иудифь, — прошептал он. — Образно говоря, ты мудрая и отважная Иудифь. Вот какой пост!

Тетя Буня была настолько поражена, что едва не проткнула себя мечом.

— Невероятно! Еще никто так поэтично не определял род моих занятий! Ты угадал, Васенька — дружочек, — я, тетя Буня, израильский консул в Акапулько!

Она выскочила из-за стола и, как блудного внука, расцеловала Ваську.

— Милый мальчик, я и не думала головку рубить, — причитала, как в былые времена на кухне. — Так рада тебя видеть, что пошалила, прости старуху! Сейчас отобедаем, и расскажешь о себе — все-все-все.

Они сидели в креслах под израильским флагом, попивая коньяк из бутылки с одной, но очень большой шестиугольной звездой.