Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина [litres]

Генрих Крамер. Редкостная сволочь и садист. Человек двести на костер отправил, – с интересом наблюдая, как вытягивается Сенькино лицо, отвечала нойда, – однако очень показательно, пойка, что ты отреагировал только на это название, как будто все остальное – Веды или Тора – тебе знакомы…

– Нет, – растерянно отвечал он, – я даже не знаю, что это такое. Но зачем же пытать? Это ведь так больно. Я видел, я знаю про инквизицию. В подвале Казанского собора, там, где Музей религии и атеизма. Там и камера пыток, как взаправду. А ведьмы – что, все плохие? Вы ведь – нет! А Библия и Религия, вообще, – это плохо? Это ведь опиум для народа, да?

Пригорюнившись, она слушала его беспомощное бормотание, и глаза ее постепенно светлели всё сильнее и сильнее.

– Стоп! – подняла она руку, – это у тебя, пойка, поток сознания пошел. А ему сейчас не место и не время. Потом пусть кто-нибудь поможет тебе разобраться. Ты ведь неспроста про «Молот ведьм» спросил, неспроста! Может, ты в прошлом сам инквизитором был? Ведьм с пристрастием допрашивал? Шучу, конечно… Отвечу только одним вопросом на все твои: А что, если народ без опиума не может? Что, если без опиума ему плохо, так плохо, что хоть вешайся? Или, ещё того хуже, что, если без опиума, народ превращается в стадо животных? Бездумных и безумных скотов? Подумай над этим, пойка! Ну а «Катехизис» ты всё ж таки возьми с собой, попробуй, почитай…

Книгу эту он читал, а вернее, пытался читать, почти каждый день, продираясь сквозь дебри церковнославянского языка середины XVIII века.

Нелегкое, я вам доложу, это было чтение! Особенно для советского школьника, ни разу не державшего в руках ни Библию, ни Тору, ни Коран… Двадцать «поучений» с предисловием и комментариями…

Но были в тексте места, скорее всего принадлежащие перу самого митрополита Платона, тронувшие Сеньку до глубины души:

«Так прощай, сладчайший мой Рай! Прощай, прекрасный Эдем! блаженное увеселение! безгрешная утеха! спокойное жилище! Прощайте и вы, которые своим листвием мою прикрывали наготу, Райские древа! Аще забуду Тебе Раю! Забвенна буди десница моя; прильипни язык мой гортани моему, аще не предложу Рая, яко начало веселия моего.

О, трижды и четырежды блажен тот, которого глаза вашу удостоятся созерцать доброту, которого уста сподобятся плод ваш вкусить, а мне более всего мучительно то, что я своего Господа не увижу ходяща по вашим пустыням, мне никогда не услышится глас Бога, ходящего по Раю. Я уже теперь на жесткой поселюсь земле; и из неплодной земли потом принужден добывать хлеб…»

Ах, как тоскливо звучали эти слова о потерянном Рае! Особенно в голодном мраке блокадных ночей. Но более всего волновал Сеньку следующий, многократно повторяемый призыв – не поддаваться на искушения «лукавого» и не поклоняться «другим богам»!

«Получается, они есть, другие боги? – рассуждал он, – если им запрещено поклоняться… А если они есть, эти другие боги, то язычники имеют право в них верить, так? Ведь Создатель дал всем свободу выбора?»

От этих размышлений кружилась голова. Ну, и от голода, конечно, тоже. «Эх, поговорить бы сейчас с нойдой об этом, – мечтал он, – или со Светлейшим! На худой конец, с Цейтлиным… Он ведь вроде как раввин? В Ветхом Завете должен прекрасно разбираться. Там ведь больше всего противоречий. Особенно непонятна книга Иова…» Как же он жалел теперь, что пропустил почти половину разговоров у полотна Рембрандта! Тогда, в тот вечер в Таврическом.

«Если выживу, пойду после войны в Эрмитаж! – пообещал непонятно кому Сенька, – встану у картины с праотцом народов Авраамом и буду долго-долго смотреть на него, вспоминая, и всенепременно всё вспомню… И в Русский музей пойду обязательно…»

Но тут его настроение слегка испортилось. Воспоминание о демонической усмешке ужасной левретки по-прежнему нагоняло на него тоскливый страх. Даже голод утихал. И перспектива снова увидеть ее на картине Боровиковского как-то не улыбалась.

«Настоящее зло – оно вон там. И моли, пойка, всех богов, чтобы никогда больше ваши пути не пересекались!» – звучал частенько в его голове голос нойды.

«Всех богов? Что же это все-таки значит?» – рассуждал Сенька, ковыляя по улице с пафосным названием Социалистическая.

Весьма подходящее место для такого рода рассуждений, не правда ли, читатель?

– А с другой стороны, всё логично. Нойда ведь наверняка язычница, как, скорее всего, все ведьмы… Интересно, а вдруг есть ведьмы, – думал он, – верующие в Единого Бога? Ведьмы-христианки, еврейские ведьмы, ведьмы-мусульманки. Как дворничиха-татарка – тетя Асурат, та так точно ведьма – мертвецов увозит в их последний путь. Прямо как перевозчик Харон. Но не на ладье, а на саночках. И не в древнегреческое царство мрачного Аида, а в холодное, блокадное никуда…

…«Катехизис для священнослужителей» 1758 года издания, митрополита Платона, столь почитаемого его новым знакомым, Алексеем Алексеевичем, Сенька всё же оставил дома.

«Ежели выживу, то дочитаю», – подумал он, тщательно укутывая книгу дополнительным слоем постельного белья. Тащить большой, в тяжелом кожаном переплете фолиант просто не хватало сил.

«Если выживу, – продолжал Сенька свои обещания, – то обязательно приду в университет и поговорю обо всём с добрым и умным академиком Алексеем Алексеевичем, который крестится двумя перстами…»

«Вдруг как-то набежало немало причин, чтобы выжить, – внезапно с иронией осознал он, – придется постараться».

И, невольно усмехнувшись этой мысли, он ускорил свое передвижение к неведомой цели, которая, по не совсем ещё непонятным ему, но каким-то смутным приметам, должна была находиться именно на улице Боровой…

Много столетий там, где сейчас проходит улица Боровая, стоял дремучий сосновый бор. Вековые сосны, красоте и мощи которых мы уже отдали должное, глухо шумели под порывами холодных балтийских ветров. Под их величественными в любое время года кронами находили приют и звери, и люди, да и многое «другое»…

Петербургская знать частенько устраивала в бору большую охоту. Били оленей, лосей, кабанов. Сам император Пётр Алексеевич охоту не любил…

– Это не моя забава, – говаривал он, – и без зверей у меня есть с кем сражаться: вне отечества – с дерзким неприятелем, а внутри – укрощать моих грубых и неугомонных подданных. Однако светлейший князь Александр Данилыч Меншиков был охотником страстным. Особливо любил травить тварь крупную и хищную – волков и медведей.

Однажды холодным декабрьским днем, вернувшись с богатой трофеей в виде громадного девятнадцатипудового медведя, князь Александр Данилыч, невзирая на опалу, в которой пребывал вот уже несколько месяцев, приказал везти себя в Зимний дворец.