Аркадий Черноморский - Последний подарок Потемкина [litres]

– Мне ее один человек подарил, – заговорщицки понизил голос Сенька, – совсем недавно. Не поверишь, кто… Ты Таврический дворец, знаешь? Так вот…

Но не тут-то было…

…Когда он пришел в себя от почти полуминутного приступа кашля, девочка погладила его по вспотевшему лбу и сказала совсем как взрослая: – Тебе никому не нужно об этом рассказывать, запомни!

«Да уж, пора было и самому догадаться, – подумалось ему, – время, похоже, воистину “весьма мстительная субстанция”».

– Тебе сало барсучье нужно, – продолжала она, глядя на новое пятно на рукаве его ватника, – оно от чахотки лечит.

Сенька не удержался от саркастического смеха. Собственно, это был и не смех, а так, пара-тройка всхлипов. На большее не хватало ни дыхания, ни сил.

– Все про это сало чертово твердят! – произнес он, отвечая на ее недоуменный взгляд, – и ты туда же. Да где же его взять, сало это, скажи? Нойда мне обещала дать, да как-то вот не получилось. То ли опоздал я, то ли не туда пришел…

– Так ты нойду разыскиваешь… – протянула она задумчиво.

– Ты ее знаешь? – с надеждой вскричал Сенька, – она здесь?

– Нойды здесь больше нет.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю…

Она погладила его понуро опустившуюся голову.

– А сало мы достанем, барсучье.

– Знаешь, я в клинику ложусь, на Лиговке. Мне академик Ухтомский посоветовал и даже записку написал. Там грибами лечат. Ну, не совсем грибами, а какими-то грибками, которые, представляешь, растят из плесени. Не знаю, поможет ли…

– Ты не бойся, я тебя навещать буду, обещаю.

– Тебя как зовут?

Прикосновение ее худенькой руки было холодным, но приятным, ласковым.

– Меня Ира зовут, Ирочка, а тебя?

– Семён, – хмуро сказал он, глядя в сторону.

– Это в честь Праведного Симеона Богоприимца? – серьезно спросила она.

– Это вряд ли, – и хотел уже было привычно пошутить насчет Семёна Михайлыча Будённого, легендарного командарма, но вдруг, вспомнив про Сретенье, книгу пророка Исаии 7:14 и ангельскую руку, замолчал на полуслове…

– Вообще-то меня зовут не совсем Ира, – таинственно округлив светло-серые глаза, сказала Ира, – а Казя, Казимира, меня так назвали в честь одной нашей прабабушки. Ира – это просто сокращение, а то меня ещё в детском саду все дразнить стали… Козей … очень обидно. Вот мы и решили с тетками, что я буду для всего мира – Ира, а для своих – Казимира. Не рассказывай никому, хорошо? – попросила она, – и про самоцветы тоже…

– Да кому я расскажу, – грустно усмехнулся Сенька, – а как отец тебя зовет? Папа твой?

– Папу давно сослали, мне всего пять лет было.

– Он что, враг народа?

– Какого народа?

– Ну, советского…

– Да нет, сказали – подозрительный космополит, наверняка шпион непонятного происхождения, то ли прибалт, то ли карел… Он себя карьяляйн называл… Он очень странный был, отец… Я его хорошо помню. Волосы совсем белые. А глаза, как лед, – холодные, синие. Иногда белые, когда сердился. А руки теплые-теплые. Виктор на него очень похож, братик мой. Он на фронте.

– Летчик?

– Нет, танкист, в летчики не взяли, а твой отец – кто?

– А мой отец от тубика умер. И меня им, похоже, наградил. Ничего про него не знаю, мне всего три года было. Деда помню. Здоровый был, огромный, до самой старости дожил. Он вроде бы чуть ли не из казаков, оказывается. Из запорожцев. Ну, как у Гоголя, помнишь?.. Вообще-то я изрядно запутался, кто я и откуда взялся. Но это теперь уже и неважно… Важно то, что у меня туберкулез в открытой форме и я, наверное, скоро умру. Но я уже не боюсь. Просто немного жаль. Я уже столько всего увидел. И, увы, это всё исчезнет вместе со мной, как капли дождя исчезают, падая в воду. «А это уже пошел поток сознания, как сказала бы нойда», – подумал он и слегка всхлипнул. Чуть-чуть…

– Капли не исчезают в воде бесследно, они питают ее. Увеличивают объем, меняют концентрацию, температуру кипения и другие свойства… Помнишь, про круговорот воды в природе? – сказала она тихо, но твердо.

Очень уж твердо и разумно для десятилетней девочки. Сенька поднял голову и сквозь слезы увидел странный, внимательный взор ее почти прозрачных глаз.

– А барсучье сало мы достанем, у меня дед – знатный охотник. Он из Гедиминовичей… Они зубров заваливали в одиночку. А тут барсук…

И она улыбнулась ему необыкновенной, нездешней какой-то улыбкой.

Ей в ответ улыбнулся и Сенька.

Гнусно завыла сирена. Похоже, начинался воздушный налет. В глазах девочки засветилась тревога. Нет, не страх, просто привычная тревога.

– Ну, вот опять, – устало вздохнула она и прислонилась к Сеньке.

Одной рукой он осторожно обнял ее за плечи. Потом поднял голову к небу.

… В раскатах зенитного грома, в отблесках тусклого северного солнца на город многоглавым Горынычем плыла очередная эскадра. Это было, кстати, ужасно красиво. То есть и ужасно, и красиво одновременно… Он сжал свободную руку в кулак и, подняв его к бледному ленинградскому небу, громко прошептал:

– Не дождетесь!

Через несколько месяцев после смерти дочери, когда первая боль немного улеглась, атаман Антон Андреевич Головатый направился в столицу. Императрица попросила приехать. Дел у них было немало: администрация и финансирование войска Черноморского, выделение ему новых земель в Тамани и на Керченском полуострове да логистика дислокации казаков на Кубань. Создавалось новое казачество – Кубанское. И атаман Головатый, один из последних запорожских сечевиков, стоял у его истоков.

Смерть Светлейшего, а потом и любимой дочери Марии – всё это случилось в один год. Мощный был человек атаман, везучий, но как пошел ему седьмой десяток, похоже, фортуна начала от него отворачиваться…

– Чем порадовать тебя, Антон Андреевич? – спросила императрица, когда с делами было закончено.

– Есть у тебя одна картина, матушка, Рембрандта ван Рейна – тихо сказал атаман, – мне бы побачить ее ещё разок…

– У меня Рембрандта много, целая коллекция…

– Мне бы ту, где праотец народов, Авраам…

– А «Жертвоприношение Авраама»! А почему же именно эту? Интересный выбор… Ну, пошли тогда скорее в мой Эрмитаж!

И пока они шли вдвоем по пустынным залам, увешанным бесценными полотнами, атаман вкратце поведал ей об удивительной и долгой дискуссии, случившейся в тот необычный вечер в Гобеленовой гостиной Таврического дворца.

Они долго стояли у полотна, сначала обмениваясь мыслями, а потом молча…

– Это правда, что Рембрандт написал это полотно после смерти своего первенца? – нарушил молчание атаман.

– Правда, – отозвалась императрица и тихо попросила, – спой мне, Антон Андреевич, чего-нибудь ваше, малороссийское, то, что Гриша так любил…

На первые же звуки песни откуда-то из глубины эрмитажных зал, звонко цокая когтями по паркету, не спеша, вышла небольшая собака светлой масти. Усевшись напротив них, она в упор уставилась на атамана тугими маслинами глаз. Потом, медленно отводя свой тяжелый взгляд, подняла элегантно вытянутую морду к лепному потолку и завыла.