Павел Кольцов - Цикл «Как тесен мир». Книга 4. Встала страна огромная

Буров на всякий случай перебросил ремень автомата через плечо (а вдруг сумеет патронами разжиться) и полез в кобуру за пистолетом. Внизу, сотрясая воздух и расколошмачивая еще до этого густо взметенную пыль, опять с ослепляющей вспышкой ахнула граната. Затопали подкованные гвоздями ботинки и, пугая, еще не обнаружив Бурова, стукнули вверх ружейные выстрелы. Особист, достав ТТ, дернулся было в комнату, куда он первоначально и собирался заглянуть, но оттуда ему навстречу вывалились, поддерживая друг друга, два покрытых белесой пылью и кровью красноармейца, один в помятой каске, а другой с неумело перебинтованной головой. Оба без оружия.

Снизу вжикнула пуля и сбила с Бурова измятую перепачканную фуражку. Он уже совсем перестал удивляться и радоваться очередной чудом миновавшей его смерти, повернулся грудью к лестнице, передернул второй рукой кожух-затвор пистолета и начал лихорадочно стрелять вниз. Перезаряжавший свой карабин венгр рухнул на уже раскинувшиеся под его ногами трупы товарищей лишь после третьего выстрела. Снизу на захламленную мусором и мертвецами, залитую липкой кровью лестницу с искромсанными взрывами гранат ступенями и балясинами упрямо лезли новые неугомонные враги. Уже попрощавшийся с жизнью лейтенант ГБ спокойно выпустил еще четыре пули и вдавил горячее после семи выстрелов утопленное заподлицо в передний срез вороненого затвора блестящее дуло себе во вспотевший висок.

Отдавшийся легким звоном в не до конца оглохшем от стрельбы ухе сухой «щелк» курка. И замершие напротив настороженными статуями вражеские фигуры, наставившие на него черные зрачки своих ружей. Осечка. Или с выстрелами просчитался. Какая теперь, к черту, разница? Буров ядовито улыбнулся перекошенным гримасой ртом и безвольно опустил руку с бесполезным пистолетом, ожидая с каким-то даже облегчением несущих ему вечный покой выстрелов навстречу; заменять опустевший магазин полным, распиравшим кармашек кобуры, в его положении – просто смешно. Но замершие внизу гонведы почему-то все тянули с открыванием огня. Буров оглянулся на вывалившихся из комнаты красноармейцев – они сиротливо маячили у него за спиной с поднятыми руками: один из них поднял обе, а второму удалось это сделать только одной, не раненной конечностью. Венгры, до этой поры молчавшие, опасливо держа всю троицу на мушках, что-то загорланили на своем невразумительном для русского уха языке и мелкими шажками стали подниматься, стараясь не наступать на беспорядочно раскинувшиеся на ступеньках тела своих менее удачливых товарищей. Не отдавая отчет своему поступку, за который он бы без сомнения постарался отдать любого его совершившего под трибунал, лейтенант ГБ выронил глухо застучавший по ступенькам табельный ТТ и тоже вытянул к частично обвалившемуся потолку руки.

Как назло (или к счастью) для русских пленниц в развернутый за холмом медпункт все еще не поступил ни один из снасильничавших их офицеров-подонков. Приносили и приводили одних лишь солдат и унтер-офицеров. Венгерский врач оперировал, Ирина Николаевна с подневольными помощницами, не ропща и не пытаясь навредить, перевязывала. Приставленные к ним конвоиры внимательно следили за процессом, винтовками, правда, не грозили, а держали на ремнях за плечами. Но ткнуть просто абстрактного врага ножницами (скальпели им не доверили) никто так и не решился. Не у одной пленницы в голове проскакивала вожделенная картина, как приносят на носилках тяжело раненного гада, который грязно над ней издевался в том лесу, и как она ему мстит, или отхватывая ножницами его безвольно отвисший блуд, или вспарывая горло, или вонзая острие в глаз. Конечно, после такого – убьют. Это уже будет не важно. Но умирать из-за незнакомых врагов никому из девчат не хотелось. Или им просто хотелось пожить еще. Молодые ведь. Даже слегка перешагнувшая тридцатилетний рубеж Ирина Николаевна.

Как-то постепенно стрельба за холмами сошла практически на нет. Замолчали ударно потрудившиеся пулеметы с автоматами, и лишь редкие хлопки винтовок и пистолетов гасили чьи-то, по всей видимости, красноармейские жизни. Прибежал довольный, рот до оттопыренных ушей, чернявый солдат, что-то передал на словах доктору и расстроенные пленницы поняли, что венгры в этом недолгом бою одержали победу. Принесли и привели еще раненых. Опять прибежал солдат. Уже другой. Этот не улыбался, а что-то громко и настойчиво требовал. Обычно спокойный доктор раскричался, явно в сердцах со звоном бросал в эмалированные окровавленные лотки блестящие хромом инструменты и, как видно, сумел настоять на своем. Вместе с очередной порцией раненых пришел дополнительный десяток солдат и даже привел с собой несколько конских упряжек с пустыми подводами, в том числе и реквизированных у крестьянского населения на хуторе.

Под охраной двух гонведов прибыла небольшая группа раненных красноармейцев, их посадили тесной кучкой под деревьями и разрешили Ирине Николаевне ими заняться, только когда были обихожены все венгры. Когда Ирина Николаевна попыталась расспросить во время перевязки спины хмурого широкоскулого офицера с зелеными капитанскими звездами на строевых погонах и красными матерчатыми звездами политсостава на рукавах шинели о последних событиях, на нее грубо наорал немолодой венгр-охранник, тот, что так безжалостно и незаслуженно застрелил двух пленных на марше. Слов она, естественно, не разобрала, но смысл недовольства поняла, не дожидаясь болезненного тычка прикладом в спину.

Прошло еще немного времени и раненных венгров стали осторожно, но тесно грузить на поданные повозки. Другие венгры ловко свертывали палатку временной операционной и грузили на телеги имущество медиков. И тут за холмами снова разгорелась, все усиливаясь, стрельба. В этот раз, на первых порах, чисто пушечная. Выстрел – разрыв. Выстрел – разрыв. Ирина Николаевна боялась поверить, но ей показалось, что именно такой звук издает башенное орудие родной тридцатьчетверки. Несколько венгерских солдат побежали на звук возобновившегося боя – разведать.

Танк Иванова примчался, безжалостно кроша асфальтовое покрытие шоссе широкими стальными траками, к повороту на хутор первым. Возвращающейся мотострелковой роты впереди еще не наблюдалось. По рации командир этой роты его тоже вызывать явно не спешил. Тридцатитонная боевая машина свернула на, очень на то похоже, нужный проселок и остановилась. Иванов прильнул к окулярам потертого бинокля и внимательно осмотрелся. Не заглушенный дизель утробно и привычно продолжал урчать на холостых оборотах, портя свежий воздух сгоревшей соляркой. Никаких выстрелов со стороны хутора не доносилось. Прямо по проселку в сторону шоссе метрах в четырехстах от них двигалась небольшая колонна грузовиков, передней шла характерная очертаниями капота и кабины полуторка. Это что же получается? Особисты с тыловиками самостоятельно отбились от, по их же словам, батальона гонведов с пушками, погрузились на свои машины и катят, как ни в чем не бывало? Вызов радиста, с которым Иванов несколько раз общался, остался без ответа.