Павел Кольцов - Цикл «Как тесен мир». Книга 4. Встала страна огромная

Лейтенант медицинской службы Ирина Николаевна Бабенко обходила комнаты венгерского дома, вповалку забитые ранеными. Уже больше часа, как к ним в батальонный медпункт не было новых поступлений, хотя бой гремел со всех сторон и, похоже, даже приближался. Очевидно, просто не кому было их сюда доставить, все сражаются. Это тревожило. Заскочил молоденький младший политрук с окровавленной щекой и измазанным грязью карабином в руках. От перевязки он отказался и сообщил, что немцы глубоко вклинились в нескольких местах и скоро могут нагрянуть даже сюда. Посоветовал, кто может самостоятельно передвигаться – уходить в юго-восточном направлении. Пока не поздно. А кто еще может держать оружие в руках, позвал на передовую. И убежал. Ирина Николаевна быстрым шагом вошла в операционную к своему непосредственному начальнику, заканчивающему зашивать культю руки в беспамятстве лежащего солдата, старшему лейтенанту Науму Иосифовичу Гринбергу.

– Наум Иосифович, – громко позвала она. – Немцы!

– Уже здесь? – переспросил хирург из-под марлевой повязки, продолжая накладывать стежки.

– Еще нет. Но прибегал младший политрук, я его раньше видела, но не помню, из какой роты. Сказал, что фашисты прорвались и скоро могут быть здесь. Советовал, кто может двигаться – уходить на юго-восток.

– Я, Ирина Николаевна, согласен. Если кто может и хочет – пусть идет. Но у нас чуть ли не половина лежачих. Этот политрук не сказал, помощь нам не выделят? Чтобы в машины перенести или еще как?

– Не кому помогать. Он даже позвал, кто в состоянии сражаться, обратно в строй.

Гринберг, оставив пациента на молоденькую медсестру, принявшуюся проворно бинтовать только что зашитую культю, и держа перед собой руки в окровавленных перчатках, повернулся к Бабенко.

– Послушайте, Ирочка, – обратился он к ней. – Соберите всех ходячих раненых и вместе с ними уходите. Если наши отобьются – вернетесь.

– А вы? А лежачие? – покачала головой Ирочка. – Нет. Ходячих я сейчас отправлю, а сама здесь останусь. С вами. Мы ведь все-таки медики. Находимся под защитой Красного креста.

– Не уверен, голубушка. Совершенно не уверен. В конце концов, как ваш непосредственный командир, я вам категорически приказываю уходить.

Ирина Николаевна спорить не стала и вышла с решением ходячих раненых отослать, но самой остаться. Не расстреляет же ее интеллигентный мягкотелый Наум Иосифович за отказ выполнить приказ командира в боевой обстановке. Раненые, кто был в состоянии, ушли, поддерживая друг друга. С ними отправились и девушки-санинструкторы и медсестры. На месте остались только два немолодых дядьки-санитара. Когда Гринберг заметил присутствие упрямой Бабенко – было уже поздно – во двор с карабинами и автоматами наперевес забегали немцы. В первые минуты они никого не трогали, только пробежались по всем помещениям, грубо пиная двери сапожищами и прикладами и безбожно топоча грязными ногами. Немцы с удивлением обнаружили среди русских своего капитана-танкиста с аккуратно перебинтованной ногой. Поцокали языками, поговорили и уже спокойнее пошли дальше. Когда боеспособных красноармейцев не нашли, фельдфебель, руководивший солдатами в доме, доложился зашедшему следом молчаливому лейтенанту с хмурым усталым лицом и автоматом, висевшем через плечо. Тот что-то тихо приказал в ответ и, махнув рукой, вышел.

Фельдфебель жестами и непонятными словами велел двум оставшимся русским санитарам положить капитана Туркхеймера на носилки и вынести из дома. Те, куда ж деваться, послушались. Гринберга и Бабенко, подталкивая спасибо, что руками, а не прикладами, вывели во двор и повели к бревенчатой стене сарая. Сзади что-то громко и возмущенно залопотал лежащий на носилках Туркхеймер. Врачей поставили у стены, а напротив, метрах в пяти стали двое солдат с карабинами в руках. Туркхеймер продолжал шуметь и к нему нехотя подошел лейтенант. Молча выслушал, повернулся и что-то прокаркал; Ирину Николаевну, с тупой отрешенностью приготовившуюся прямо сейчас умереть, неприятно резануло слово «юде», которое она прекрасно поняла. Казалось бы, какой пустяк это оскорбительное выделение замечательного врача и мягкого человека по его национальности в сравнении с его собственной смертью. А все равно, как-то брезгливо задело.

Один из двух стоявших напротив фашистов неспешно в два щелчка перекинул правой рукой флажок предохранителя в торце затвора справа налево; поднял приклад к плечу; криво зажмурившись и зачем-то довольно оскалившись, прицелился и выстрелил. Опустил оружие к животу; глухо клацнув, передернул назад отогнутую к низу рукоятку, выщелкнув сверкнувшую даже в наползающей темноте латунным боком стреляную гильзу; дослал новый патрон в ствол; снова перевел флажок предохранителя вправо; отвернулся и с чувством хорошо выполненного мелкого поручения пошел в дом. Второй солдат приблизился к слегка заторможенной происходящим кошмаром Ирине Николаевне и, улыбаясь замызганным в бою лицом, мешая немецкие слова и коверкая русский язык, обрадовал:

– Нихт шиссн, фроляйн. Ньет капут. Будьеш жифой.

Из дома между тем доносились крики, стоны и редкие выстрелы – немцы планомерно добивали раненых, как правило – примкнутыми штыками; а у ног Ирины Николаевны полусидел, нелепо подвернув ногу, облокотившись спиной на бревенчатую стену, Наум Иосифович. В его бледном высоком лбу, прямо под так и не снятой хирургической шапочкой, темнело входное пулевое отверстие, тонкая красная струйка неаккуратно стекала вдоль крупного мясистого носа, задевая открытый глаз, и редко, уже истаивая, капала, на вдосталь перепачканный чужой кровью халат. На бревнах, над пробитой головой доктора, на уровне его роста, прилепилась, потихоньку сползая вниз, кроваво-серая мешанина содержимого его умной головы, вынесенная вместе с частью затылочной кости.

Уже, казалось бы, привыкшую к крови и прочим сопутствующим ужасам войны и смертям молодую женщину внезапно замутило. Вид только что с ней общавшегося человека, которого она уважала и за профессиональные качества, и за душевные, сидящего мертвым с разнесенной пулей головой, причем убитого как-то обыденно, совершенно без злости, как люди давят ногой таракана, ее поразил. Пару часов назад съеденный обед мощно выплеснулся изнутри, и она едва успела отвернуться от казненного. Несколько минут ее безжалостно сотрясали рвотные спазмы, раз за разом заставляя конвульсивно опорожнять уже итак совершенно пустой желудок.

Когда она, наконец, успокоилась и обтерла губы рукавом перемазанного чужой кровью халата, ее деликатно потрогал за плечо так и не выстреливший в нее, в последний момент остановленный командирским окриком, немец. Проклятый фашист, как ни в чем не бывало, улыбался и вполне доброжелательно протягивал ей собственную флягу с уже висящей на тонкой цепочке отвинченной крышкой. Не думая о последствиях, Ирина Николаевна оттолкнула вражескую руку, расплескивая воду, села, вздернув колени, возле мертвого тела и своей дурно пахнувшей блевотины и, уткнувшись лицом в ладони, разрыдалась, ожидая выстрела.