Ольга Елисеева - Огненный рубеж [сборник litres]

…Чисто – не вышло. Часовой чуть повернулся, чиркнул кинжал по кольчужному воротнику, взметнулась вверх рука.

Летит кинжал в сторону, кричит караульный. Откуда-то снизу ответный крик – услышали.

Вцепился Рыба во врага, потянулся за подсаадачником, остолбенел вдруг.

Как не остолбенеешь, когда враг на тебя знакомыми глазами смотрит и спрашивает удивленно:

– Брат, ты? Живой?..

– Чего возишься, кончай! – каркнул откуда-то сзади старшой. – Сейчас подоспеют!

И впрямь, чего возиться? Времени нет, а все давно для себя решил.

Извернулся Рыба, достал из тугих ножен подсаадачник да и вонзил забывшему сопротивляться брату под ребро.

Взглянув в остекленевшие глаза, доставать не решился. Вместо этого снял с пояса убитого такой же клинок, до боли знакомый.

– Что так долго? – буркнет старшой недовольно. – Знакомого встретил?

– Брата, – честно ответит Рыба.

Командир не поймет его сначала, а потом, когда придет понимание, выматерится в голос.

На Руси не любят иуд. Окаинившихся – тем более.

Угра. Здесь и сейчас

Савва вынырнул из кошмара. Потянулся, ничего толком не соображая, к меху, жадно напился.

Кровавый туман потихоньку отступал, переставал застилать взор. Стало легче.

…С тех пор как расстался он с гусляром Тимошкой, привычный кошмар посещал его каждую ночь, и каждый раз был он все ярче и подробнее, будто обретал плоть. Раньше, бывало, по году не снился, а теперь….

Рыбник резко выдохнул. Уселся на поваленное дерево у едва тлеющего костерка. Внимательно посмотрел на ладони, сжал-разжал кулаки. Зацепил ногтем подсаадачник, вытащил из глубоких ножен. Воззрился тупо на тонкий полумесяц лезвия.

Потом потер под ребром, куда – во сне – пришлось лезвие часовому.

Там болело, словно в отместку за увиденное. Не стоит проживать заново память, раз уж Господь уготовил ей место в прошлом. Если даже имя твое уже иное.

…Примораживало. Скоро встанет лёд на реках.

Он так и не рискнул объясниться со своими напрямую. Со времен новгородского похода отношения его с московскими ратниками вовсе не улучшились, скорее, напротив.

Странно – многие новгородцы после того, как вечевым вольностям пришел конец, отправились служить московскому государю. Не только перебежчики и предатели, но и те, кто стоял за Новгород, тоже шли служить великому князю Ивану.

В числе новгородцев на московской службе оказался и он. Долго это не продлилось, да и продлиться не могло.

Дерганый он стал после памятного боя меж холмами. И, конечно, сорвался.

Стал как-то командир спьяну куражиться, Новгород предателями и нерусью обхаивая, – тут-то он и не выдержал.

И ладно бы кулаком врезал, так ведь нет, ножом насмерть заколол. Это он потом узнал, что насмерть – тогда только и было забот, что ноги унести.

В итоге пробавлялся, торгуя ратным умением. Сначала на русских окраинах, а потом и вовсе на чужбину перебрался. Там бы и остался, да нагнало письмо от одного из немногих оставшихся на родине друзей.

Оказалось – есть у него на Руси дело. Недоделанное. Некоего человека, весьма опасного, якобы видели в Орде, а после – в Москве. В намерениях этой личности он не сомневался.

…В любом случае, разговаривать со своими толку не было.

Убийца командира, наёмник, не говоря уж о совсем далеком прошлом, – с такими не ведут бесед.

Вдоль берега приходилось перемещаться где тишком, а где наглостью, выдавая себя за московского воина. Слава Богу – в царящей вокруг неразберихе это удавалось достаточно легко.

И все же дело буксовало. Вот уже две недели он находился на Угре – и ничего не обнаружил.

Время от времени ему удавалось подсесть к одному из лагерных костров и расспросить, что слышно.

Слышно было мало. Здесь, на границе Руси и Степи, правдой были чуть не ежедневные вылазки татар в попытках перейти реку, означавшие бесконечную череду боев.

Глухо рявкали несколько пушечек, удерживающих самое опасное место неподалеку от ставки – это тоже было правдой.

Правдой являлось и то, что государя будто подменили. Стряхнув с себя нерешительность и сонное оцепенение, тот покинул Москву и переместился ближе к позициям, развернул кипучую деятельность – то обмениваясь с ордынцами посольскими людьми, то готовя отступление на второй рубеж обороны, то уговаривая братьев своих, с которыми по семейной традиции вовсе не ладил, присоединиться к делу, а то и отправляя храбрецов на вражеский берег с заданиями.

Литва медлила, полков своих не присылала. Сковал ее дерзким набегом крымский хан, немыслимыми усилиями московских послов превращенный в союзника.

Скоро, со дня на день, должен был стать лёд, и тогда татары хлынут и сомнут тонкий строй русских, возжелавших в своей наглости жить собственным умом.

Ни слова о предателе. Может, и не было его никогда.

…Лёд.

Савва встал и отошел от огня. Прищурился. Там, где должна была быть ровная, густая цепь огней, осталось их лишь несколько.

Москва начала отводить войска вчера. Удержать покрытую льдом реку не представлялось возможным, и войско отходило на подготовленный князем рубеж, вдоль которого протянулись рвы и засеки.

На берегу оставались одни только дозорные заставы.

«Заставы…» – думал он. А что если та из них, что прикрывает главный брод, падёт в одну из первых ночей? Или даже не падёт, а просто не сумеет предупредить своих?

Татары перейдут реку тихо, ударят в спину не успевшему закрепиться воинству. Оборона будет прорвана до того, как её установят…

Задержаться. Проверить.

…Час предрассветный. Застава. Человек в тегиляе – почти незаметная тень – тащит мешок к одинокой пушечке.

– Тяжело? – интересуется сочувственно выступивший из тьмы некто высокий, в черном. – Не помочь?

Шуршит, покидая ножны, сабля. Человек роняет мешок, отшатывается, попадает в пятно света от факела.

Пришелец сочувственно щелкает языком.

– Что же ты так с порохом? Промокнет… – Делает шаг вперед. Отблески света ложатся на лицо, струятся тени.

Человек, что нес мешок, пронзительно кричит. Пытается креститься – и снова кричит.

Так истошно не вопят даже под пыткой у лучших палачей.

Это не страх. Это не боль.

Это ужас и еще всего по чуть-чуть.

…Почему на крик не бегут часовые? Где все? Отчего не ржут в тревоге кони?

Трясется от ударов изнутри дверь времянки, служившей местом ночлега для заставы. Тщетно. Времянка-то времянка, а из крепких бревен сложена, дверь толстая – и снаружи надежно подперта. Долго провозятся.

Остывают двое караульных – увлеченные беседой и шутками, не заметили они клинка в спину.

Тихо лежат у коновязи некогда изящные животные, а ныне бесформенные туши с кровавой пеной на мордах и лужами крови под перерезанными глотками.