Дикий Носок - Изгнание [litres самиздат]

Нашим беглецам родной город не удалось увидеть ни днем, который они провели в трюме, ни ночью, когда покинули судно в свете факела, в закрытом возке, основательно закутанные в плащи. Их путь вполне предсказуемо закончился бы там же, если бы не одно досадное для их тюремщиков происшествие.

Хранитель рукописей сегодня засиделся допоздна. Молодой человек, которого ему определили в помощники (возраст все же брал свое), оказался чрезвычайно исполнителен, предан и трудолюбив, но на редкость бестолков. Кажется, именно о таких говорят: «Заставь дурака Богу молиться, он весь лоб расшибёт». Он с испугом смотрел на старика, когда тот разражался очередной гневной тирадой по поводу его глупости, мечтая превратиться в юркую мышку и забиться под пол. Ведь хранитель сам велел вымести и вымыть пыль из каждого закоулочка, а теперь едва ли не охаживает его палкой по спине за то, что он протирает мокрой тряпкой книги и свитки. Неужто ему невдомек, что от них, этих самых книг вся пыль и берется? А накануне ругался, когда помощник кормил остатками хлеба голубей с рук. Мол, не приваживай сюда этих летающих крыс, они гадят на книги. В общем, жизнь у помощника была не сахар. Но, поскольку за работу ему полагалось жалованье, пусть и весьма скромное, то он намеревался во что бы то ни стало удержаться на этом месте.

Бережно поддерживая склочного старика под руку и зевая во все горло, так как время было уже позднее, он сопровождал хранителя рукописей домой этим вечером. Возможно именно поэтому и прозевал появление быстро мчащегося крытого возка. Хранитель трепыхнулся было у него в руках, будто придушенный лисой петух в последней попытке спастись, но силы были не равны. Молодой человек держал его за локоть на редкость крепко и добросовестно.

Лошадь налетела сначала на старика, смяв его, словно лист бумаги, потом на его оторопевшего помощника. Этот был значительно крепче, но тоже не устоял, оказавшись, в конечном итоге, под лошадиными копытами. Продолжая по инерции движение, возок въехал в каменный забор, тянувшийся вдоль улицы и, оторвав боковую стенку, опрокинулся на бок. Испуганная лошадь, оборвав упряжь, понеслась по улице, сопровождаемая криками и воплями горожан. Вслед за ней, в безнадежной попытке догнать, припустили и двое слуг, которым была поручена доставка пленников.

Несмотря на поздний вечер, вокруг места происшествия немедленно начала собираться толпа зевак: жадных до зрелищ и равнодушных к чужой беде. Участь погибших вызывала у собравшихся разные чувства: от нездорового любопытства, когда человек, ещё минуту назад такой же двигающийся, мыслящий и говорящий, как ты, превращается в фарш из костей, мяса и мозгов, в ничто, которое не ждет дома вкусный ужин, кувшин вина и старая, ворчливая жена; от облегчения, что этот кошмар случился не с тобой или кем-то из твоих близких, и тебе не нужно отскребать мозги с мощеной камнем улицы, устраивать сожжение тела и поминальный ужин, то есть всячески суетиться, а можно просто развернуться и пойти домой; до мелькнувшего на краткий миг сочувствия у не очерствевших ещё душой, мало битых жизнью и людьми: впечатлительных юных девушек, сердобольных женщин или стариков, богатых скорее душевно, нежели материально, уже чувствующих приближение неизбежного конца и для себя.

Под удивленные вопли зевак из сломанного возка показалась окровавленная голова. Покрутившись в разные стороны и мгновенно оценив ситуацию Ефим (разумеется он, кто же ещё) на четвереньках выбрался из возка и, пошатываясь и держась руками за стены, быстро-быстро посеменил прочь, в очередной раз бросив на произвол судьбы товарищей по несчастью. Балаш очнулся через несколько секунд после его бегства и бросился приводить в чувство лежащую без сознания девушку: «Умила, очнись! Очнись скорее. Ты в порядке? А ребенок? Нужно бежать. Сможешь встать?» Выбравшись кое-как из разломанного возка, молодые люди, не медля ни секунды, удрали с места происшествия, перемахнув через забор в чей-то сад под смех и улюлюканье вездесущих мальчишек.

Но куда пойти? Где спрятаться? Иноземцы плохо знают город и едва ли смогут их найти, разве, что случайно наткнутся. А Азар? Быть может он уже прекратил искать? Так и не придумав ничего лучше, беглецы отправились к единственному родному Умиле человеку – старухе Будур. Впрочем, девушка называла её не иначе, как бабушка, с любовью и нежностью. Балаша перспектива близкого знакомства с ней пугала не меньше, чем встреча с йоргом. А уж когда она узнает, что он сделал ребенка её единственной внучке, то только Умила и сможет спасти его от старухиного гнева.

Куда делся Ефим не знал никто.

Домик старухи Будур и Умилы располагался в тени скалы, как раз с той стороны, где её не огибала река. Небольшой и уютный, обычно он был окружен заботливо обихоженными цветниками. Цветы любила и разводила Умила. С её «легкой» руки все вокруг цвело и благоухало. Без неё лишь жалкие остатки роскоши – разросшиеся, не подстриженные вовремя, цветущие кусты жасмина распространяли удушливый аромат. Заниматься цветами у старухи Будур не было ни сил, ни желания.

После исчезновения внучки она потеряла покой и сон. Существовала изо дня в день по давно заведенному графику и жила одной лишь надеждой, что Умила вернется. Обнять бы ее хоть напоследок. Упрямая девчонка, никогда с ней не было никакого сладу. Насупит брови, сожмет кулачки и, ругай – не ругай, все равно сделает по-своему. Даже если и глупость какую. Уж если вбила себе в голову, что хочет увидеть йоргов, то непременно и сделает это. А Будур уже так стара: ходить тяжело, колени будто окаменели и не гнутся; дышать тяжело, и как бы глубоко она не вздохнула, воздуха всегда не хватает, и она задыхается; перед глазами словно белесая пелена, она силится разглядеть что-нибудь сквозь неё и не может. Поэтому пришлось оставить ремесло. Того и гляди отрубишь себе палец. А вот со слухом у неё пока все в порядке. Поэтому, когда далеко за полночь в окошко тихонько поскреблись, она мгновенно открыла глаза.

«Бабушка, бабушка. Это я, Умила,» – шептали за окном.

Но это открыть глаза она могла мгновенно, а вот на то, чтобы спустить ноги с постели и добраться до окна, требовалось время и немалое. Превозмогая боль в коленях, Будур накинула поверх ночной сорочки шаль и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, припала к окну. Заметив сгустившуюся тень, Умила зашептала с удвоенной силой: «Бабушка, открой дверь. Это я, бабушка».

Едва не задохнувшись, Будур бросилась к двери. Умила ворвалась в открытую дверь, волоча за собой кого-то ещё, тихонько закрыла её и только потом бросилась на шею бабушке. В темноте (а она не успела зажечь ни лампы, ни даже свечи) Будур не разглядела, кого привела с собой долгожданная внучка. А та висела у нее на шее и плакала, и все говорила, говорила: «Бабушка, я так соскучилась. Знала бы ты, где я побывала за это время. Я так устала постоянно бежать и скрываться. Нельзя никому говорить, что мы здесь. У нас скоро будет ребенок. Я ужасно боюсь, бабушка».