Дикий Носок - Изгнание [litres самиздат]

«Отпусти меня, слуга. Отец, что происходит?» – пытался вырваться из объятий амбала Навин.

Ошеломленная Анаис, ещё минуту назад пребывавшая в блаженно-мечтательном состоянии духа, не сразу опомнилась. А когда это произошло, растолкала гребцов и бросилась к дочерям: «В воду! Прыгайте в воду!»

Палуба раскололась под её ногами. Внутри судна что-то глухо ухнуло. Фонтан деревянных обломков взметнулся вверх и в стороны, зависнув на мгновение в воздухе. И тут же полыхнуло. Огонь вырвался из нутра корабля и жадно поглотил сразу все: яркие, новенькие, полосатые паруса, кресло-качалку с дремавшей Рузой, две дюжины брошенных весел, человеческие тела. Обломки щедро посыпались сверху вокруг остова горящего судна, которое быстро погружалось в море: части обшивки, обломки мачт, руки, ноги, головы. Надежды, мечты и планы на будущее трех десятков человек, медленно кружа в воде, опускались на дно.

Анаис кричала: от боли и ужаса, от страха за дочерей. Кричала, понимая, что погибает, когда вспучившаяся палуба швырнула её за борт корабля, за который она каким-то чудом сумела зацепиться и на несколько мгновений повиснуть над водой. Кричала, когда нестерпимый жар сжег её пальцы и ударил в лицо, мгновенно покрыв его обугленной коркой, когда через открытый рот огонь проник в легкие и теперь она горела еще и изнутри. Только упавший на голову Анаис тяжелый обломок мачты прекратил её страдания.

Поднятые взрывом волны кругами расходились от гибнущего судна и благополучно миновали ялик. Солнце село. Стало темно и тихо.

Обжигая пальцы о глубокую, щербатую, глиняную миску, Ефим лакал похлебку через край, выхватывая зубами куски мяса, будто собака. Ложки ему не дали. А вот мяса было вдосталь. Участники похода старались как можно больше отожрать от мамонтов, пока те не протухли. Не пропадать же добру. Тонкие полоски мяса вялили, коптили, жарили, варили, запасая его впрок, чтобы в будущем не тратить время на охоту. Мамонты были не то, чтобы очень вкусны, но вполне съедобны.

Ефим не жаловался. Вот только железный ошейник натирал шею, а тяжелая цепь пригибала к земле. Прикован он был уже несколько дней. Пока готовилась ловушка для йоргов, и лагерь находился в тревожном ожидании, всем было не до него. А попался Ефим и вовсе по-глупому.

После катастрофического по последствиям набега йоргов верхом на мамонтах Домиар лютовал – рычал, как зверь, без счету раздавал тычки и затрещины, ругался последними словами, срывая голос, но порядка добился. Все служивые в лагере теперь были трезвы, злы, сосредоточены, службу свою несли добросовестно, с достойным похвалы рвением, опасливо озирались на командиров, а те – на своих. Ефима поймали, обложив, словно волка, покуда он, сидя на дереве, так увлеченно наблюдал за шатрами иноземцев, что копьё, ткнувшее его снизу в зад, оказалось полной неожиданностью. Ещё пару дней назад никто бы не нашел его здесь, да и искать бы не стал, но сейчас все были настороже. Этого обстоятельства Ефим не учел.

Подошедшая пара стражников взирала на него столь угрюмо, что Ефим выронил из рук миску, которую до того с упоением вылизывал. Она жалобно тренькнула и развалилась на две части, в аккурат по тянувшейся по дну трещинке.

«Вставай, пошли,» – мотнул головой в сторону один из них.

«Пошевеливайся,» – поторопил второй.

Ну вот и пришло его время. Мысли у Ефима в голове беспорядочно замельтешили, будто головастики в бочке с тухлой водой, не находя выхода. Делать было нечего. Судорожно сглотнув и вытерев руки о штаны, он встал и понуро поплелся за стражником, державшим в руках конец цепи. Второй шагал следом. Моросящий уже сутки дождик как-то незаметно, исподволь расквасил вытоптанную лошадиными копытами и крепкими, подбитыми железом сапогами землю, покрыв её сначала тонким слоем склизкой грязи, а потом превратив в месиво, где утонуть можно было уже и по щиколотку. Ефим в новых, слишком просторных сапогах, шагал, осторожно вынимая ноги из грязи, иначе был риск потерять обновку.

Домиар пребывал в прекрасном, можно даже сказать приподнятом расположении духа. Он – победитель чудовищ вполне заслуженно пожинал лавры победы. Переживаемый триумф вновь заставил его почувствовать себя лихим, отчаянным молодцом, каким он был когда-то, а не отягощенным сединой, ноющими коленями и прожитыми годами аксакалом. Пьянящее ощущение вернувшейся молодости было именно тем, чего Домиару так долго не хватало.

«А, Ефим. Ты никак снова попался?» – ухмыляясь, куражился он над узником.

Ефим чутко, словно голодная собака запах мясной похлебки, уловил его дурашливый настрой и приободрился. Робкая надежда выкрутиться блеснула тонким лучиком и поманила за собой. Если не велел убить сразу, а шутит и смеётся, то может дело и выгорит. Подыгрывая Домиару, тон в разговоре он принял шутливый, будто произошло какое-то нелепое недоразумение, которое вот-вот разрешится к обоюдной радости. Ефим развел руками и скорчил удивленную рожу. Мол, и сам удивлен безмерно.

«А ошейник как? Не жмет? Придется потерпеть, друг мой, уж больно ты … скользкий,» – подобрал подходящее слово Домиар. – «Только цепью тебя и можно удержать на месте. Что ты вообще тут делаешь?»

«Так дело то какое грандиозное! Разве ж можно было пропустить! Я непременно должен был это увидеть: крушение основ … гибель хозяев этого мира, вторжение в их земли … захват … торжество человеческого разума над чудовищами.»

Высокопарно-торжественная чепуха лилась из уст Ефима широким потоком, подмасливая жестокий нрав скорого на расправу Домиара, словно подтаявший кусочек сливочного масла горку горячих блинов.

«Лести никогда не бывает много,» – благоразумно рассудил Ефим. – «Особенно в моем положении.» И, преисполнившись горячим желанием сохранить свою шкуру, сочился лестью, будто спелый персик соком.

«Ты замахнулся на великое дело, Домиар. Никто, кроме тебя не смог бы. Не решился. Твои деяния войдут в историю человеческую…»

Цветистые фразы вываливались из Ефима словно дерьмо – кучами и укладывались аккуратными рядами, будто дюжина служивых дружно оголила зады над отхожей траншеей по команде старшего.

«Складно излагаешь,» – довольно крякнул, перебивая Ефима, Домиар. – «Я прямо заслушался. А не припоминаешь, какой ерунды ты наговорил владычице Мизе, что она решила меня убить после Вашего разговора?»

Ухмылка сошла с лица Домиара, будто её и не было. Глаза смотрели жестко и беспощадно. Ефим запнулся, словно птица, подстреленная в полете. Жалкая, заискивающая улыбка попыталась было прилепиться к его лицу, но не удержалась, сползла, превратившись в самом конце в гримасу.

«Это было чистой воды недоразумение. Прискорбная ошибка. Мы с госпожой владычицей просто друг друга не поняли,» – в кои то веки сказал чистую правду Ефим. Прозвучало не очень убедительно. Сидевшая рядом с Домиаром в тени навеса Миза презрительно скривилась.