Дикий Носок - Изгнание [litres самиздат]

«Недоразумение? Ошибка? Эта ошибка, в конечном итоге, стоила жизни моему сыну Азару. И не только. Чтобы ты сделал с человеком, виновным в гибели твоего сына?» – задал скорее риторический вопрос Домиар и замолчал, сверля Ефима взглядом из-под нахмуренных бровей. Ответа он не ожидал. Просто получал густо замешанное на злорадстве удовольствие, сродни тому, что испытываешь, прихлопнув давно мешающую тебе спать, надоедливо жужжащую муху.

Ну и что прикажете отвечать? Сыновей у Ефима, к слову, не было. По крайней мере тех, о которых он бы знал. Загнанный в угол, он суетливо переводил взгляд с одного окружающего его лица на другое. Помощи ждать было неоткуда. Ефим тонул, и зацепиться было решительно не за что. Сочувственный взгляд Балаша откуда-то из толпы ничем не мог ему помочь. Не подписывать же себе смертный приговор своими же словами. Поэтому он молчал.

Домиар натешился и, выдержав внушительную паузу, произнес: «Думаю, владычица Миза со мной согласится: жизнь за жизнь – вполне справедливое наказание. Ты будешь казнен завтра утром.» И махнул рукой, словно мушку отогнал, а не решил судьбу человека.

Вполне удовлетворенная исходом дела Миза согласно кивнула головой. Другого приговора и быть не могло. Стражник накрутил на руку цепь и, резко дернув, потащил Ефима прочь. Намокшие волосы прилипли к лицу. Слезы прятались в дождевых каплях и стекали вниз. Ещё никогда Ефим не был так близок к смерти, чуя её неотвратимость холодеющим сердцем и щекоткой в животе. Ощущение было, будто он упал в пропасть и все летит и летит вниз, ежесекундно ожидая чудовищного удара, который переломает ему все кости, расплющит и разорвет на тысячу частей, а его все нет и нет. И это ожидание – невыносимое и нестерпимое, убивало хуже самой смерти.

Ефим до ночи сидел, примотанный цепью к толстой, разлапистой сосне, которая худо-бедно защищала его от надоевшего дождя, обняв руками колени. Никому не было до него дела. Каждый был занят своим: один потрошил рыбу, другой чинил рубаху, третий спал, завернувшись в плащ, четвертый обсасывал сладкую кость, смакуя каждый кусочек. Все эти немудреные повседневные дела и заботы вдруг стали совершенно недоступны для Ефима, ведь он завтра умрет и все кончится. Все-все кончится. Навсегда. А они и завтра будут есть, пить, спать и делать тысячу разных дел, уже недоступных ему, словно ничего и не случилось. Ефиму стало страшно. Крупная дрожь колотила его, будто он сидел голый в глубоком, холодном погребе, где хранят летом молоко и масло, чтобы не испортились, руки и ноги онемели, глаза бессмысленно уставились в одну точку, но не видели ничего. Несмотря на огромное количество людей вокруг, он был один, совершенно один наедине со своими страхами.

Вот и всю жизнь так – болтается, словно дерьмо в проруби. А все почему? Потому что с малолетства не повезло. Матери своей Ефим не помнил совсем, а бабка тянула его, сколько могла, пока не померла. Было ему в ту пору десять годков. Бабка не злая была, но за вранье, воровство, да жульничество, к которому Ефим уже тогда был способный, била нещадно, стараясь хотя бы внука человеком сделать, раз уж с сыном не получилось. Но плетью обуха не перешибешь. Коли есть в человеке червоточинка по наследству полученная, то никаким воспитанием её не изведешь. Она ведь глубоко в душе сидит, да там корнями и прорастает.

Следом за отцом Ефим таскался три года, постигая науку выживания. Отец был тем еще пройдохой и авантюристом. Семена, зароненные им, падали на благодатную почву. Погубило отца бахвальство, да любовь к вину, от которого оно расцветает особо пышным цветом. Ефим и за собой этот грешок замечал. По пьяному делу чего только не наговоришь, а потом и бит можешь оказаться. Таким образом, на четырнадцатом году жизни юный мошенник Ефим оказался предоставлен самому себе и ровно никому на этом свете не нужен. Ни тогда, ни сейчас.

Между тем день, последний день в жизни Ефима, подходил к концу. Косматые тени сосновых лап расползлись по земле и слились воедино, затрещали дрова в кострах, потянуло аппетитным, мясным духом из множества походных котлов. Бодрый стук сотен ложек был сродни барабанной дроби. Нудно моросящий дождик незаметно закончился, унылую серость на небе порвало в клочки и разметало ветром. Непроглядно-черное, с тонким серпиком нарождающейся луны небо взметнулось ввысь, и, ухмыляясь, подмигивало Ефиму далекими звездами.

Двое стражников, расположившиеся по другую сторону дерева и втихушку от командиров попивающие винцо, уже давно затихли и начали подхрапывать. Погруженный в себя Ефим не обратил на это внимания, равно как и на давно остывшую, подернувшуюся жирком миску с похлебкой, что они ему принесли. Даже легкий свист откуда-то из глубины леса оставил его безучастным. Он оставался погруженным в себя ровно до того момента, пока измочаленная жизнью, прошлогодняя сосновая шишка не ударила его по голове.

Ефим дернулся, почесал затылок и непонимающе оглянулся. Оба его тюремщика спали, привалившись к дереву. Толстые щеки ближайшего равномерно надувались и опадали, будто кузнечные меха. Приоткрытый рот издавал вперемешку тонкий свист и напоминающее конское фырканье. Второй, привалившийся к сосновому стволу боком, в такт сопению затейливо попердывал. Подивившись такой безалаберности, Ефим щелкнул пальцами прямо перед лицом ближнего стражника. Никакой реакции не последовало. Ничего не понимая, он поднял руку, намереваясь пощелкать пальцами еще, когда вторая прилетевшая шишка ударила его в ухо.

Сердце забилось часто-часто. Жажда жизни мгновенно вспыхнула, словно сухая солома в грозу. Тревожно озираясь, Ефим легонько пошарил ручонками по телу стражника в поисках ключа от железного ошейника. Вот незадача, неужели ключ у второго? А до него еще дотянуться надо. А если… Есть. Вот он. Висит на толстой шее на коротком черном шнурке. Примериваясь и так, и эдак, Ефим понял, что через голову ключ ему не снять, по крайней мере так, чтобы не разбудить сопящего борова. Стоя на коленях и придерживая одной рукой свою цепь, чтобы не позвякивала, второй он аккуратно начал тянуть шнурок на шее стражника и, в конце концов, вытянул из внушительных, жировых складок искомое – узелок. Бесформенный, размочаленный, с разной длины свисающими кончиками – узелок внушал оптимизм. Пожалуй, с ним можно справиться.

Высунув язык, взмокший от усердия Ефим, тихонько теребил пальцами узел, когда произошла катастрофа. Не удержавшись в неудобной позе, он упал грудью прямо на грудь спящего стражника, вытаращив от ужаса глаза. Храпящий боров на минуту замер, потом шумно выдохнул, фыркнул и … не проснулся. Ефим, наконец, смекнул, что причиной столь глубокого сна стала вовсе не усталость, и принялся действовать более решительно. Распотрошив узелок за пару минут, он снял вожделенный ключ и, приладившись, наощупь разомкнул свой ошейник. Только сняв железяку, Ефим понял, как же он от нее устал. Покрутив затекшей шеей, бывший узник на четвереньках быстро скрылся в кустах.