Петр Илюшкин - Страшная граница 2000. Часть 3

Глущенко вытаращил глаза:

– Ты чё, правда организовал побег?

– Конечно, нет! Но я не прощу себе, что обманом выманил друга и заставил сдаться. Я ж обещал, что ничего ему не будет! Так что вместе сядем в тюрьму!

– Твою ни мать! Два дурака! – только и вымолвил взводный.

И тут дверь хаты морозно скрипнула.

Выйдя на крыльцо, Славик отстегнул рожок от автомата и протянул мне «ствол»:

– Ладно, поехали!

Самый важный человек в роте – это каптерщик.

Мне тоже посчастливилось быть таковым.

Хранились в нашей каптерке и чемоданы курсантов.

А в чемоданах находилось, особенно после отпусков или приезда родителей, огромное количество съестных припасов.

А кому перепадало из этих запасов? Правильно, каптерщику!

И вот однажды вечером заходят в каптерку курсанты нашего 4 взвода Гена Руденко и Зиновий Волошин.

Гена – мой земляк из райцентра Даниловка. Он мал ростом, сухощав, спереди несет длинный нос и бульдожьи челюсти. Зиновий – высокий наивный умный интеллигент, никогда не ругающийся матом.

Зиновий открыл свой чемодан и достал страшный для страны дефицит – три большие коробки шоколадных конфет.

Эти дефициты приберегались для всего нашего взвода, чтоб отпраздновать день рождения наивного курсанта.

Тыча пальцем в пузо маленького Гены, Зиновий удивленно молвил:

– Он спорит, что съест все три коробки! Вот врет! Сейчас делаем эксперимент. Сказал, что если проспорит, купит пять коробок!

– Зиновий! Остановись! – вскричал я громко. – Этот бегемот сожрет не только три, а тридцать три коробки! Ты его не знаешь!

Но курсант был очень наивным! Меня он не слышал.

Гена, снисходительно глядя на меня, открыл коробку и раскрыв ворота своей огромной пасти, высыпал туда полкило драгоценных фигурных конфет.

И молча распечатал вторую коробку.

Понимая, что промедление смерти подобно, и через минуту от дефицита останется один лишь запах, я сграбастал четыре конфетины.

Гена сожрал все, предложенное наивным курсантом, и гордо заявил:

– Зина! Ты проиграл! Гони деньги!

Зиновий, ошарашенный мгновенным проигрышем, молчал.

Гена повернулся ко мне:

– Что-то я не насытился! Давай мой чемодан! Зину угостим, а то загрустил он!

Из недр широкофюзеляжного чемодана Гена достал большой сверток и понюхал его. Торжественно развернув бумагу, протянул мне котлеты.

– Ты отравить нас вздумал?! – настороженно спросил я, принюхиваясь. – Ведь котлеты твои лежат здесь трое суток! А мясо положено хранить только в холодильнике!

Гена презрительно хмыкнул:

– Интеллигенты! Как хотите! Мне больше достанется!

Открыв свою широкую зубастую пасть, Гена метнул туда пять большущих, с лапоть величиной, котлет.

Новогоднюю праздничную ночь 1984 года мне предстояло уныло-мерзко провести в стенах городской прокуратуры.

Новый год был не совсем новым. А был он старым Новым годом, выпадающим, как водится, на 14 января.

Наш «замок», то бишь замкомвзвода сержант Криничный, специально упёк меня на новогодний праздник в застенки прокуратуры. И упёк, собака, без малейшего повода.

Просто точил на меня свой гнилой зуб. И всё время делал попытки упрятать меня, мятежного курсанта, в наряды вне очереди да всякие подобные богопротивные мерзопакостные дела.

Очень уж сильно подозревал наш «замок», что я есть истинный раздолбай и нарушитель воинской дисциплины.

В принципе, сержант не шибко ошибался.

Однако ж выловить меня не удавалось.

Да ловить-то было нечего! Прегрешения мои имели, в общем-то, миролюбивый характер и никого не ущемляли.

А вот грешки других курсантов как раз и задевали интересы других. Но сержант вовремя закрывал на это свои маленькие, заплывшие жиром, глазёнки.

Надо сказать, поймать нарушителей пытался даже наш бравый старшина Лавлинский. Но ловил не всех.

Самые сообразительные ускользали из его цепких волосатых лап, как юркие пугливые пескари в мутной речной воде.

Вот характернейший примерчик.

Взгрустнулось тёмной глухой морозной ноченькой курсантам нашего взвода.

Пошли они в туалет. Покурить, стало быть, душу отвести.

Дымят как паровозы и тихонько ржут, как полковые кони.

И не видят, наивные, что крадётся по коридору, злодейски шевеля кошачьими длинными усами, коварный хитрый старшина.

Курсант Смекалин, смекалистый толстяк, стоит на шухере. Выглянув в щёлку, перед самым своим толстым носом видит торжествующую ухмылку Котофея Старшиновича.

– Товарищ старшина! Вот они! Держите их! – благим матом орёт смекалистый Смекалин, бросаясь в щель между старшиной и дверью.

Такой смекалкой я, по счастью, не обладал. Неудобно было бы скрываться от врага, бросая друзей, хоть и шутливо.

Мои деяния носили, можно сказать, логичный рационализаторский характер.

Нужен пример? Вот он.

Стоит всё училище на тёмном, холодном, продуваемым лютыми снежными ветрами широком плацу, и ждёт общеучилищной вечерней нудной поверки.

Растирая опухшие от холода уши, курсанты молча ждут, когда старшина хриплым от мороза голосом прокричит их фамилию.

А заслышав, отвечают на зов, матюкаясь про себя:

Тот же самый отмороженный долбанизм повторялся каждый понедельник, когда всё училище строилось на развод.

«В чём смысл этого долбанизма? Зачем стоять битый час на лютом холоде, отмораживая уши?» – билась в моей непутёвой голове революционная мысль.

Решение созрело быстро. Надо минус превратить в плюс: использовать свой небольшой природный рост, благодаря которому стоял я позади взвода.

Когда рота приходила на очередное отморожение, я тихонько, «погулять как будто вышел», скрывался в стоящую позади тёплую столовую.

И, прижавшись к жаркой батарее отопления, из окна наблюдал за училищными манёврами.

Как только громыхала команда «Оркестр! Играй „Зорю“!», я готовился к выходу на сцену.

– Трум-трум-трум, там-та-там-тарам! – продолжал оркестр разгонять морозный звонкий воздух. Курсанты радостно топали сапогами, дабы согреться в движении.

Как только наша 18-я рота выходила с плаца и втягивалась в узкую аллейку, я покидал свой эНПэ, то бишь наблюдательный пост. И незаметно присоединялся к марширующим товарищам.

Самое удивительное для меня, что никто, даже зловредный сержант-«замок», не раскусили моего революционного ноу-хау.

Сержанта Криничного, видимо, тревожили смутные сомнения.

Наверное, поэтому он порою, стоя впереди взвода на очередном глупом построении, подскакивал как ужаленный.

Бежал в конец строя и, глядя прямо на меня, завывал, брызгая ядовитой слюной: