Текелински - Висталь. Том 1

Всё это вырастет и расцветёт на почве совершенно иных душевных плагинов, и превратившись со временем в полноправные инстинкты, потребует своей власти. Мораль, зародившаяся когда-то в древности, и обещающая настоящее возвышение, и величие духа, изгибаясь под палящим солнцем архаического сомнения, под гнётом страха и недоверия, из потенциального колоса, превратится постепенно в «лиану», нечто извивающееся и приспосабливающееся к обстоятельствам. Обретя тем самым, гибкость, но потеряв в основательности, фундаментальности и жёсткости собственного тела.

В своих глубоких раздумьях Висталь брёл между домами, и не сразу заметил, как очутился возле Школы. Обойдя вокруг, он вошёл внутрь. Вся грандиозность этого сооружения открылась ему только изнутри. Эти стены, украшенные фресками и барельефами, будили чувства, и навевали ещё более глубокие мысли. Для путника, заходящего в незнакомый город, вся его архитектоническая ментальность открывается только тогда, когда он начинает смотреть на всё происходящее, изнутри. Традиции, характер каждого города так же неповторим и уникален, как характер отдельного человека. Но заметить это можно лишь проникнувшись глубиной его сакрального духа. Так всякая реальность, открываясь изнутри, вдруг становится чем-то иным, чем-то не похожим на поверхностные оценки стороннего наблюдателя. Лучами знания освещаются его потаённые уголки и скрытые комнаты. Подвалы и чердаки, – это те места, которые могут рассказать больше об обитателях жилища, чем весь бытовой домашний скарб. И это относится как к отдельной личности, так и к миру, со всей его архитектоникой, со всем его действительным жилищем. И, наверное, поэтому мудрецы всех веков всегда стремились открыть для себя эти «подвалы» и «чердаки», заглянуть за кулисы всякой личности, за кулисы города или государства, как и за кулисы всего мироздания.

Всякая школа, каким направлением бы не обладала в своём политесе, на самом деле даёт лишь поверхностные знания. Это знания очевидностей. Выложенные на тысячи рядов последовательные умозаключения, сплетённые в плагины, свёрнутые и уложенные в складницы. Эти знания, по большому счёту не имеют ценности, – они мертвы. Самыми ценными знаниями по праву можно считать те знания, которые потенциально заложены в глубинах разума каждой отдельной личности, каждого стремящегося к знанию ученика, в его уникальных «подвалах» и «чердаках». Там, в глубине тёмных пещер, словно сверкающие золотом древние раритеты, блестят истинные знания. Их надо лишь достать, – вытащить на свет. И всякая школа должна заниматься только этим. И по-настоящему талантливый глубокомысленный учитель всегда занимается именно этим. Ведь он знает, что все знания мира, собранные в библиотеки, стоят одного единственного прозрения, одного единственного гениального созерцательного разумения, способного опрокинуть ниц самый монолитный выкладываемый веками из «раствора–воззрений» и «кирпичей-умозаключений», исторический замок знания.

О великая бескрайность судьбы! Что могло бы ещё на этом свете порадовать искушённую душу Висталя, что могло бы удовлетворить его?! Где, в каких уголках его широчайшей души, мог бы отыскаться тот раритет, тот камень преткновения, который породил бы желание, жаждущее своего удовлетворения! Как мучительно жаждало его огромное сердце найти в мире что-то новое, непохожее, что-то по-настоящему ценное! Как он хотел найти нечто, что дало бы настоящую надежду, что убедило бы его, что мир – разнообразен. Но как бы он далеко не заходил, он всегда находил лишь повторяющиеся формы, и повторяющиеся сюжеты, отличающиеся друг от друга лишь последовательностью выкладываемых звуков и переложенных с места на место красок и оттенков. Словно тасуемая колода одних и тех же карт, мир обманывает нас своей разнообразностью, он обольщает нас новизной предлагаемых игр и обстоятельств. Висталь находил во всём лишь тавтологию и плагиат природных явлений, и всё больше убеждался в скудности фантазии Создателя. Всё повторялось из века в век, принося его душе лишь разочарование…

Любовь, этот величайший лейтмотив всякой жизненности, во все века, в подавляющем своём большинстве представлял собой вялый, еле пробивающийся сквозь почву бренной обыденности, росток. Росток, который хоть всегда и обещал вырасти в «Колос», но тем не менее всегда неуверенно пошатываясь на ветру и еле удерживая своё «слабое тело», в конце концов засыхал, уступая натиску целесообразности и рационализма. Или попав под лёгкий шторм судьбы, ломался, и, пригнув свои лепестки к земле, продолжал быть, как еле теплящееся существо. И только редчайшее исключение этого явления, случающееся раз в столетие в виде грандиозного столпа самоотречения и самопожертвования, возвышающегося над всем и вся, зажигало в душах людей надежду. Надежду на то, что в мире этом, со всеми её тяготами и преодолениями, всё же существует нечто по-настоящему достойное этой жизни. – Нечто, ради чего действительно стоит жить! Словно ярко горящая звезда в непроглядной тьме, эта случайность, способная указать хоть какой-то путь, хоть какую-то цель человеку, вспыхивала и гасла, ввергая мир снова во мглу.

Разглядывая окружающее его убранство, Висталь заметил фигуру в углу, стоящую рядом с небольшим столиком. Не спеша он подошёл к человеку, одетому как подобает учителю, и попросив прощения за вторжение, представился. Тимон из Флиунта, ответил учитель, и с интересом посмотрел на Висталя. Скажите уважаемый учитель, много ли учеников вы воспитали в этом чудесном заведении, и многие ли из них в последствии проявили свои знания на практике, дав вам возможность гордится. Ведь воспитанный ученик для учителя, это всё равно, что совершенное изваяние для скульптора, полноценная картина для художника, или созданное безупречное музыкальное произведение для композитора, не так ли? Вы правы, уважаемый Висталь. Нечто схожее с чувствами художника я испытываю, когда мой ученик добивается признания, или даже превосходит своего учителя знаниями и совершенством риторики. Да, подумал про себя Висталь, благодаря греческому пантеону, оказывающему огромное влияние на всё средиземноморье, риторика в этом мире ценилась гораздо больше, чем все остальные искусства. Только выверенное риторическое мастерство, в то незапамятное время имело ту силу, которая способна была завладевать умами и обеспечивать уважение народов, как собственно и позволяло властвовать над ними. И только в поздние века риторика потеряет львиную долю свей власти, отдав её печатному слову. Ибо всё высказываемое вербально, со временем обросло «плесенью пошлого интереса» и «мхом лживости», и стало загнивать на корню. И хотя власть слова не сдала окончательно своих позиций, но вера в сказанное, утратила своё величие, передав книгам и фолиантам весь пантеон мыслительных впечатлений.