Текелински - Висталь. Том 1

Но я встречал преступников, которые в корне отличались от тебя. Ведь преступность, как и всякое, подчёркиваю, всякое явление на земле, – не однозначна. Да, существует подлая, низменная преступность, известная всем и идентифицируемая каждым, кто способен чувствовать и рассуждать. Но также существует и возвышенная, и даже Великая преступность. И именно эта преступность освещает весь наш мир, продвигая нашу жизнь на верхние ступени бытия. Хотя верхние они, или нижние, это условность. Ведь в самой природе нет ни низа, ни верха. И то, что мы теперь считаем верхом, может очень легко и быстро превратиться в низ. И только пошлое, и возвышенное , в силу своей относительности друг от друга, всегда находят свой низ и верх в нашей душе.

Ты учёный? С изумление спросил маленький человек. Для тебя, – да. Но моя учёность рядом с учёностью преступника Галилея, или преступников Коперника, Птолемея, или, к примеру, Сократа, выглядела бы наивностью ребёнка. Но дело всё в том, что никакой учёностью не заканчивается разумность, как таковая. Мои идеальные воззрения глубже, чем у самого большого учёного на земле. Ибо они естественны, их горные ключи прозрачны и чисты, они никогда не испытывали внешнего насилия, и потому совершенны, и гармоничны. Во всякой учёности чувствуется надлом, ведь учёность – продукт насилия над собой и над миром. Среди учёной публики я чаще встречал личностей с переломанными и неправильно сросшимися конечностями, похожими больше на инвалидов, чем гармонично сложенные натуры, светящиеся простой естественной гениальностью.

Я заболтался с тобой уважаемый преступник, с иронией сказал Висталь. Познакомь меня со своими друзьями. Я устал читать по лицам одно и то же, хотелось бы найти в этой «библиотеке», какой-нибудь редкий фолиант, не важно, благородного, или пошлого содержания, лишь бы он был из ряда вон выходящий. Обыденность, отражающаяся на лицах большинства людей, удручает. И даже на лицах сильных мира сего, редко встретишь отпечаток великого, отмеченного как стигматами ада, так и увинченного венком рая.

Пойдём со мной, и ты увидишь, что в моей душе немало благородного, и я умею быть благодарным и благочестивым. И они пошли по направлению на юго-запад. Туда, где располагались лачуги бедного люда. На свете никогда не было городов без трущоб, каким бы богатым город не был. Бедность располагает к пошлости и низменности, но она не гарантирует эту пошлость и низменность. Во всякой горсти шлака, может оказаться алмаз.

Нет, не меланхолия и скука, но любопытство гнало Висталя туда, – в преисподнюю человеческого социума. Он был исследователем в крови своей. И эта его страсть, не была отягощена какими-либо обязательствами, моральными догмами или нуждой. Его свобода давно стала обыденностью для него самого, он к ней привык, и попросту не замечал. И это так же было одним из тех свойств, которые отличали его от всего остального мира, так или иначе закованного в кандалы предубеждений, заблуждений и штампов. Чувство собственной свободы не вызывала более у него ни восторга, ни даже умиления. Ведь то, что становиться обыденным, в конце концов перестаёшь чувствовать. А свободу как таковую, вне сравнения, вообще невозможно чувствовать, она отрицательна по своей природе и не имеет ни своего собственного тела, ни своего ландшафта. И для того, чтобы по-настоящему узнать и почувствовать свободу, необходимо требуются какие-нибудь кандалы. Только в отношении к несвободе, свобода имеет свою субстанциональность и свою ценность. Человек, рождённый свободным, и не знающий никогда кандалов, не знает и свободы, он просто не может её чувствовать и распознавать, а тем более определять, как нечто существенное и ценное. Ибо ценить по-настоящему можно только то, что приобретено или завоёвано.

Подойдя к ветхим постройкам из тонкой глины, перемешанной с галькой, Висталь спросил своего спутника: Скажи преступник, знал ли ты когда-нибудь мудреца по имени Стаххил? Он жил где-то в окрестностях вашего города. Когда-то, когда он был ещё ребенком, его привезли сюда из Спарты. Кто же не знает мудрейшего Стаххила?! Он, как и прежде живёт на юго-западе, в пещерах. И хотя я, и мои соплеменники теперь редко слышим о нём, но в былые времена он был нашим герольдом и нашей надеждой.

Да, преступник, всё это вполне закономерно. С годами даже мудрость становиться чем-то насильственным. Она засыхает в сухой каменистой почве, где уже редко падают капли дождя благоденствия и слёз ностальгии, где нужда съедает все тонкие уязвимые побеги душевного поля. Не орошаемая росой любви возвышенного сердца, она становится чахлой, прозрачной и жалкой. Мало кто сохраняет к старости Любовь в своём Сердце. А мудрость, как никто и ничто иное, требует любви к себе, ухода и внимания. Это редкое растение, должно культивироваться в нашем быту, как ни какое другое, но именно о нём почему-то всегда забывают, полагая, что оно не нуждается в уходе. В глубине души большинство людского планктона вообще считают, что это сорняк. А бывает и так, что мудрость, уходящая за горизонты, раздувается от собственного пресыщения, и изживает сама себя, превращаясь в такую же иллюзию, как и всё, что, так или иначе, принадлежит этому миру.

Войдя в одну из лачуг, преступник, указав на сидящих за столом таких же как он сам бродяг, сказал: Познакомься с моими братьями по крови и духу. Я люблю их, и моя Любовь нисколько не меньше той Любви, которую мог бы испытывать богатый вельможа или царь к своему окружению. Хотя вельможам и царям Любовь достаётся редко. Они слишком увлечены важными делами, под гнётом которых редко расцветает что-то Великолепное и Возвышенное. Ведь для всякого сердца самым важным на свете всегда остаётся то, что заполняет наибольший его объём. У правителей этот объём вытесняется многими ненужными сердцу вещами. Их сердца, часто изливаясь кровью, вынуждены проводить время в мучительных посылах выбора. Где правильным будет лишь тот, что приносит облегчение их сердцу. Но они, как правило, делают иной выбор. Над их головами всегда нависает «дамоклов меч ответственности и долга». Долг – самое вредное для всякой жизни, – самое ядовитое растение! На нашей земле рабов гораздо больше, чем мы полагаем, и даже можем себе представить! Моё же сердце свободно от всяких больших грузных вещей.

Садись, мил человек, услышал Висталь из угла. У тебя на лице печать благородства, её трудно не заметить. Что привело благородного человека в эти трущобы? Сюда редко захаживают господа, мы видим лишь солдат.

Висталь присел на старый потрёпанный тюфяк, и огляделся. Всё здесь было пропитано какой-то архаической естественностью. И даже пороки, висящие голубым туманом в воздухе, здесь представали в каком-то новом свете. Они уже не казались чем-то страшным и безобразным. Естественность, способна сгладить всякое, на первый взгляд ужасное явление. Ведь всё ужасное, пошлое и отвратительное, существует только в контрасте с прекрасным, возвышенным и Великим. Когда такой контраст отсутствует, глаз начинает потихоньку привыкать. Наше разумение, отстранённо следующее по пути привычного однажды выстроенного курса, всякое возникающее перед глазами явление, дифференцирует, оправдывая естественным ходом вещей. Природа неумолима в своей дифференциации, как в малом, так и в большом.