Иван Евграшин - Стальной лев революции. Восток

После того как срезали грязные бинты, небрежно намотанные на правой ноге раненого, комнату наполнил тяжелый аромат гниения, перебивший даже специфический больничный запах. Обнажили ногу.

— Голень раздроблена. Обморожение. Гангрена, — громко и отрывисто пролаял врач. — Готовьте ампутацию. Потом гипс.

Ассистентки засуетились. Я подошел чуть ближе.

Немного ниже колена ноги практически не было. Назвать конечностью эту кровавую кашу, состоящую из перекрученных в фарш мышц и сухожилий, с торчащими во все стороны осколками костей, язык не поворачивался.

— Камфара, — резко бросил хирург. Одна из сестер подала шприц.

Увиденное ужаснуло меня и заставило отшатнуться от стола. К горлу подкатила тошнота, но каким-то чудом я сдержал этот позыв. Врач же тем временем орудовал инструментами, как опытный слесарь. Что-то резал, потом пилил. Через несколько минут раздался шлепок. Это хирург выбрасывал «лишнее» в стоящий на полу металлический таз.

За время манипуляций под стол натекла лужа крови.

Я практически бегом покинул этот лазарет, кляня себя за непонятное любопытство последними словами. Так все хорошо было — теплый вагон-люкс с сортиром, верные соратники, красивые стенографистки, судьбы не то что людей — народов! Слово сказал — пошли армии, и тут на тебе.

«Проклятый госпиталь! Какого хрена туда поперся?»

По возвращении в свой теплый вагон, я еще долго размышлял и пришел к выводу, что увиденное сегодня пойдет только на пользу и делу, и моей жизни в этом времени вообще. Даже поймал себя на том, что мое отношение к происходящему какое-то киношное и книжное, а кругом на самом деле сражались, гибли и замерзали люди.

Холод проникал в самую душу колчаковцев, умиравших прямо сейчас, в эту самую минуту за свою страну и теперь уже никому не нужные идеалы. Большевики, которые мерзнуть не собирались, добивали остатки разрозненных частей белогвардейцев вокруг Златоуста.

Великая трагедия набирала обороты.

11 января 1919 года.

Златоуст. Поезд-штаб Троцкого. 11:45.

Выспаться мне не удалось. Всю ночь снились кошмары, заканчивающиеся одинаково — вчерашний хирург с препаскуднейшей ухмылкой отрезал одну из моих конечностей. От ужаса я просыпался в холодном поту и несколько минут приходил в себя. Потом засыпал, и снова в моих снах появлялись лазарет и кошмарный конвейер из людей. Под утро забылся на пару часов, не принесших покоя. Кроме всего прочего пришло сообщение о том, что ночью во Владимира Ильича стрелял один из постовых в Кремле. К счастью не попал, но понервничать заставил всех. Парня едва не расстреляли за такую оплошность, но Ленин заступился за молодого курсанта, категорически запретив применять в его отношении любые репрессии. Наоборот — объявил постовому благодарность за бдительность. Часовым же, во избежание повторения инцидента, срочно выдали фонари и свечи. Связавшись с Дзержинским, я выяснил, что все благополучно и Владимир Ильич чувствует себя прекрасно и даже посмеивается над происшедшим. В точности как в тот раз, когда его ограбили прямо в городе, позарившись на автомобиль. Такие известия не лучшим образом повлияли на меня, заставив понервничать, так как без Ленина станет очень тяжело работать. Практически невозможно.

В результате моего дурного настроения в поезде все ходили на цыпочках, так как с самого утра товарищ Троцкий был совсем не в духе и устроил самую настоящую ревизию эшелона. Досталось практически всем, начиная от коменданта, получившего втык за потрепанный красный флаг на паровозе, и заканчивая командиром охраняющих мою персону интернационалистов. Этот отхватил за недостаток бдительности. Я наорал на него после того, как столкнулся нос к носу с несколькими красноармейцами. Бойцы, решившие срезать путь, легкой рысцой пробегали мимо эшелона Предреввоенсовета и чуть меня не сшибли. После трындюлей, мгновенно взопревший и ставший красным, как помидор, латыш, до этого момента отличавшийся своей болезненной бледностью, бросился расставлять дополнительные караулы и секреты.

— Совсем тут без Блюмкина охренели! — Неслось ему в спину. — Я вам устрою! В штыковую захотели, мать вашу?!

Зачем я, взяв с собой Глазмана и двух ординарцев, поперся к паровозу, не понял никто, включая меня самого. Наверное, захотелось прогуляться и проветрить голову. Тем не менее, количество бездельников с этого утра резко уменьшилось.

Интернационалисты уже вовсю бдели, получив приказ ужесточить пропускной режим и усилить охрану объекта. Когда товарищ Троцкий поднимался в вагон агитаторов, на улице царило большое оживление. «Преторианцы» куда-то бежали с пулеметами Шоша, комендант как зайчик, скакал к паровозу, менять флаг, а вокруг автомобилей и аэропланов копошились техники, получившие приказ все проверить и перепроверить. Я удовлетворенно кивнул.

Появление в вагоне «Трибуна Революции» поначалу внимания не привлекло. Оно и верно, предыдущий Лев Троцкий сюда захаживал всего пару раз, обычно передавая распоряжения через секретаря и ординарцев. Агитаторы чувствовали себя распрекрасно. На сегодня митингов не планировалось, поэтому люди расслабленно потребляли самые разнообразные напитки и вели философские беседы а-ля «Есть ли жизнь на Марсе».

В вагоне стоял густой папиросный дым. Слышались гомон и смех, в том числе и женский.

Я прошелся по проходу, заглядывая в купе. Все чинно, благородно, в пределах разумного. Посуду никто не бьет, аморалкой тоже не занимаются. На явление народу «Большого Босса» реакции ноль.

«Все правильно — мало ли зачем зашел? Дел сейчас нет. Вроде как и отдохнуть можно… Расслабились люди. Сейчас соберем».

— Товарищ Глазман, надо здесь проветрить. Откройте двери в сторону вокзала. — Ординарцы бросились выполнять приказ, не дожидаясь слов моего секретаря.

После того как двери распахнули, марево быстро улетучилось, и по проходу потянуло холодом. Сначала раздались недовольные крики и требования закрыть дверь. Кто-то даже грозился не наливать шутнику стакан целую неделю.

«Еще бы. На улице-то мороз градусов под тридцать, а тут двери нараспашку».

Усмехаясь, я еще раз прошел по вагону и заглянул во все купе. На этот раз при появлении Предреввоенсовета народ резво вскакивал с мест. Кто-то прятал бутылки или картишки. Некоторые смотрели с недоумением, другие виновато. Текст для всех звучал одинаковый.

— Одеться и на улицу. Построиться перед вагоном.

После этих слов агитаторы споро собирались и двигали на выход. Когда выскочили последние, ординарцы получили приказ закрывать двери. Далее мы прошли в соседний вагон, в котором располагались телеграфисты и шифровальщики.