Доната Митайте - Томас Венцлова

В раздираемой национальными конфликтами России такая публицистика особенно актуальна. Не случайно Евгений Ямбург в книге, предназначенной для учителей и студентов, подчеркивает, что «гуманизация национальных отношений в наших условиях – важнейшая педагогическая задача» [336], а как образец корректной полемики о наболевших вопросах перепечатывает статью «Евреи и литовцы» и диалог с А. Жувинтасом. Рецензируя в учительской и родительской газете «Первое сентября» вышедший в России сборник публицистики Томаса Венцловы, Григорий Померанц, кроме прочего, цитирует статью «Русские и литовцы» («настоящие национальные поражения начинаются тогда, когда анализ сменяется неконтролируемыми эмоциями, ксенофобией и громогласными фразами» [337]), комментируя эту фразу: «эти слова хочется повторять и повторять русским политикам» [338]. Словом, написав о том, что важно литовцам, Томас Венцлова оказался актуален не только в Литве.

После обретения Литвой независимости Венцлова продолжает будить заснувшие умы. Его высказывания, как утверждает Мартинайтис, «задевают те проблемы в Литве и эмиграции, которые уже заросли крапивой или их обсадили цветами руты, любимыми в литовских палисадниках» [339]. В 1990 году, приветствуя независимость Литвы, он говорит о наметившихся отрицательных тенденциях: «Малообещающим представляется тяготение к своеобразному балтийскому изоляционизму, культ патриархальных обычаев, патриархальной „доброты“, язычества, осуждения „пришедшего в упадок Запада“. Все это бытовало и по-прежнему бытует в нашей поэзии и прозе. <���…> Это толкает к своеобразной новой утопии – несколько лучшей, чем та кровавая утопия, от которой, слава Богу, мы наконец освобождаемся; но вряд ли и новую утопию можно признать конструктивной и осмысленной» [340]. Все это настроения резервации, которым Венцлова противопоставляет открытый современный мир. Войдя в него, литовская культура станет жизнеспособной. За терпимость, наведение мостов между народами и борьбу со стереотипами действующий в Сейнах фонд искусства и культуры Pogranicze в 2001 году удостоил Томаса Венцлову звания «Человека пограничья». Сейны, хотя и отделенные государственной границей, расположены неподалеку от тех мест, где родился отец Томаса и где сам он часто бывал в детстве. Население там смешанное – есть и литовцы, и поляки. Это пограничье трех государств – Литвы, Польши и России, и Томас Венцлова чувствует себя там своим, необходимым человеком:

Уже в ранней юности противившийся закрытости мира, Томас Венцлова говорит: «Глобальное настоящее – это целое огромное пограничье: находясь в нем, ты должен то и дело преодолевать барьеры, без устали бороться с изоляцией. Это не обязательно унификация; границы все равно останутся, потому что они украшают мир, но, будем надеяться, они никогда уже не будут тоталитарными и абсолютными» [342]. Сама жизнь поэта и его творчество, разрушающие стереотипы, помогают уничтожать абсолютные границы между народами Восточной и Западной Европы.

Когда первый год работы в Йеле у же подходил к концу, Томас писал друзьям о Нью-Хейвене: «Городишко размером с Шяуляй, в центре большой университет, построенный в с тиле, который здесь называют Depression Gothic – то есть, с одной стороны, стиль отвечает десятилетию мирового кризиса (депрессии), а с другой – вызывает депрессию» [343]. Нью-Йорк совсем недалеко, но в нем Венцлова «бы поселился, только по решению суда» [344]. Свои амбивалентные отношения с Нью-Йорком Венцлова сформулировал еще в Лос-Анджелесе: «Нью-Йорк все же самый безобразный город на свете. Наверное, лишь один город, где я в молодости прожил четыре года, мог бы соперничать с ним в этом отношении. Кроме того, Нью-Йорк и самый грязный, и самый заброшенный на свете. Все равно все в нем сидят и ничего другого не видят. Я бы на их месте повесился через две недели. Хотя, может, и нет, потому что он все же странно притягателен, как и тот, другой город моей юности. Они, кстати, вообще близнецы» [345]. Как и Москва его юности, Нью-Йорк – огромный культурный центр, кроме того, в нем жили друзья, среди них – Бродский, для которого общение с Венцловой тоже было важно. Александр Кушнер пишет: «Он (Бродский. – Д. М. ) жаловался, что о стихах ему поговорить почти не с кем: Лосев да Барышников, еще Томас Венцлова – вот и все». [346]

В университете Томас Венцлова читает разные курсы: русскую поэзию XIX века, русский символизм, спецкурсы о Пастернаке и Цветаевой, историю русской критики от Ломоносова до Бахтина, введение в лотмановскую семиотику, спецкурс «Литература и миф», обзор польской литературы, обзоры русской поэзии XIX и XX веков, литовский язык, семинары для начинающих «Славяне – лауреаты Нобелевской премии», «Коммунизм и литература».

Читал он и курс о нерусской литературе бывшего СССР (литовской, латышской, эстонской, молдавской, грузинской, армянской, киргизской). В весеннем семестре 1999 года преподавал историю польской литературы (модернистский период) в Гарвардском университете, в котором ему и раньше случалось читать отдельные лекции, а в 2002 году – лекцию о культурной истории Вильнюса. После того как вышел на пенсию известный профессор Виктор Эрлих, знаток русской литературы и критики XX века, особенно формализма, Томас Венцлова остался в университете «уникальным специалистом в области поэзии, таких профессоров в Йеле больше нет» [347]. Бывший аспирант Венцловы, ныне и сам Йельский профессор, Владимир Гольштейн говорит: «Я, как и многие другие, считаю, что лучше Томаса никто стихов не анализирует. Это распространяется и на его студентов. На многих конференциях, где обсуждают стихи, учеников Томаса очень интересно слушать. По сравнению с ними то, что говорят другие, иногда кажется любительством, биографизмом или разведением идеологии (фрейдизм, феминизм, деконструктивизм). А внимания к стихам и поэзии не видно. Аспиранты, как правило, Томаса очень любят, у него всегда их много». [348]

Для студентов и аспирантов очень важно и неформальное общение, дома у профессора, где все говорят свободно и открыто. Им интересен жизненный опыт Венцловы, его связь с историей и культуруй: «Не каждый день встречаешь людей, для которых литературная и интеллектуальная история нашего века – это история собственной жизни. Дед Томаса учился у Фаддея Зелинского, отец был незаурядной фигурой в советской литературе. Сам Томас общался со многими знаменитостями, от Ахматовой до Бродского, от Милоша до Адама Михника.