Доната Митайте - Томас Венцлова

Томас сам довольно стеснительный и скромный по характеру, и он никогда не заводит разговор о своих многочисленных и многосторонних знакомствах, но все же при общении чувствуешь недоступную глубину знания и понимания обстоятельств, в которых сложилась культура нашего времени, хотя бы в Восточной Европе» [349]. В неформальной обстановке студенты слышат рассказы и анекдоты, которых профессор знает множество, они слушают, как он подпевает песням Булата Окуджавы.

Впервые Венцлова услышал поющего Окуджаву еще в 1960 или 1961 году, попав по большому блату на его концерт в московском «Артистическом кафе» [350]. Окуджаву слушали и любили и в литовской Хельсинкской группе. Людмила Алексеева, в 1976 году гостившая дома у Виктораса Пяткуса, вспоминает, что Окуджава для литовской группы выражал их собственную солидарность и решимость: «Викторас поставил пластинку с песней Окуджавы из фильма „Белорусский вокзал“ („И, значит, нам нужна одна победа…“). Это была песня о Великой Отечественной войне, но мои друзья литовцы придали ей определенный смысл. Они встали в круг, обняли друг друга за плечи и пели. Я их поняла и, встав в круг, запела вместе с ними». [351]

Хотя студенты мало знают о литовских стихах своего профессора, они посоветовали Диане Сенешаль, которая, еще учась, переводила с русского стихи Беллы Ахмадулиной, консультироваться у Венцловы, «потому что он – поэт» [352]. Венцлова терпеливо читал переводы, комментировал их, и Сенешаль стало интересно, что за поэт сам профессор: «Не зная в то время ни слова по-литовски, я все же взяла его книгу в библиотеке. Я помню ясно, как я сидела на холодном библиотечном полу, окруженная полками, и открыла книгу на стихотворении: „Sustok, sustok. Suyra sakinys. / Stogų riba sutampa su aušra. / Byloja sniegas, pritaria ugnis…“ [353]. Я мгновенно почувствовала в горле что-то вроде подавляющей грусти и восхищения, прочитав эти первые строки. В этот миг значение казалось второстепенным. Все находилось в звуке» [354]. Так, со знаменитого виланелля (поэт Роландас Растаускас назвал его «быть может, самым трагичным поэтическим перлом послевоенной литовской лирики» [355]) началось знакомство будущей переводчицы и с поэзией Томаса Венцловы, и с литовским языком, который ей преподавал тот же профессор.

Впервые после эмиграции страну, тогда еще именовавшуюся Советским Союзом, Томас Венцлова посетил в июне 1988 года как турист. Путешествие было рискованным, и то, что он на него решился, было шагом в определенной степени авантюристским. Венцлова сам признается в своих страхах и в том, что написал даже своеобразный документ, который заверил у нотариуса и оставил друзьям в Америке. В нем он объясняет, что едет в Советский Союз туристом, поэтому не собирается заниматься политической деятельностью. Если он все же покажется в советских средствах массовой информации и примется делать заявления, это можно будет истолковать лишь двояко: или к нему применили какие-то очень сильные средства физического воздействия, или это двойник, человек на него похожий [356]. Ничего подобного не случилось, зато удалось повидаться с мамой, приехавшей из Вильнюса в Москву, а в Ленинграде – с сыном и старыми друзьями: Буткявичюсом, Моркусом, Катилюсом и другими. Впечатления этого «белого и жаркого июня» вдохновили стихотворение «Улица Пестеля», в котором, по словам поэта, страх «обращен в слово», а «время сплотилось в смысл».

Все же поездка не осталась незамеченной. Агентура начальника КГБ советской Литвы Э. Эйсмунтаса зафиксировала визит Венцловы и сообщила о нем московским и ленинградским коллегам. 19 июля 1988 года было решено, что «Декаденту» (так в деле КГБ именуется Томас Венцлова) «целесообразно на пять лет запретить въезд в СССР» [357]. Решение это осталось невыполненным, поскольку и сама империя вскоре приказала долго жить. А на публикацию стихов поэта это решение вообще не повлияло – в декабре 1988 года они появились в Komjaunimo tiesa [358]и в еженедельнике Literatūra ir menas [359], где была напечатана и статья Кястутиса Настопки, всесторонне представляющая поэта. В статье, кстати, написано: «Томас Венцлова, уехав из Литвы, пропал и из поля зрения нашей литературной критики, совсем как в Министерстве Правды Дж. Оруэлла. Но поэзия вновь разошлась с конъюнктурой. По свидетельству поэта и эссеиста Вайдотаса Дауниса [360], для младшего поколения поэтов Венцлова – главный авторитет». [361]

Число статей, бесед, стихотворений в литовской прессе все росло, а 11—20 октября 1990 года наконец и сам Томас впервые после января 1977 года приехал в Вильнюс. О визе на въезд в Литву он ходатайствовал и в мае того же года, но тогда ему отказали. В Вильнюсе он встретился не только с матерью и несколькими друзьями, как в Москве и Ленинграде, но и с читателями, писателями, студентами Вильнюсского университета. Интерес аудитории был необычайным. По словам одной журналистки, 18 октября на первую встречу с Томасом Венцловой студенты Вильнюсского университета начали стекаться за полтора часа до начала. [362]

Несмотря на все это, Венцлове мешали посещать Литву до момента развала империи. Во время январских событий 1991 года он собирался приехать туда с делегацией американских журналистов, но это не удалось. Только в последний момент, когда Елена Боннэр обратилась к Михаилу Горбачеву, Томасу Венцлове (как и журналисту Крониду Любарскому) дозволили приехать на Сахаровский конгресс, состоявшийся в Москве 28—29 мая 1991 года, а оттуда – в Вильнюс. Позже навещать родину уже не мешал никто.

В 1991 году в Литве издан первый бесцензурный сборник избранных стихов и поэтических переводов Томаса Венцловы Pa šnekesys žiemą [363]и книга публицистики и эссе Vilties formos [364]. Так его творчество вернулось в культуру Литвы. В литовской печати у Венцловы стали спрашивать о планах на будущее, о том, чем он занят в настоящее время. Вот литературный критик Ричардас Пакальнишкис расспрашивает о монографии, посвященной Александру Вату, интересуется, почему Венцлова не выбрал более близкую для литуаниста тему. Александр Ват (1900—1967) – польский писатель еврейского происхождения, который начал свой путь футуристом, а кончил метафизическими стихами. В молодости он восхищался коммунизмом, приятельствовал с Маяковским, но позже, когда ему было под сорок, удалился от политики, посвятив себя переводам. Когда Гитлер напал на Польшу, Ват почувствовал себя «как та мышка, за которой гоняются одновременно три кота – нацисты, советы и польские власти» [365]. Удирая от «котов», он оказался во Львове, но там его вскоре посадили, а потом сослали в Казахстан. В 1946 году он вернулся в Польшу, а в 1956-м, тяжело больной, уехал лечиться на Запад, где надиктовал Милошу на магнитофонную пленку подробные воспоминания. Измученный болезнью, Ват покончил с собой. Томас Венцлова утверждает, что каждому «этапу пути» этого польского писателя (и юношескому авангардизму, и восхищению коммунизмом, и позднейшему отвращению к нему) соответствуют «литовские параллели» [366]. Мало того, Венцлова, до девятнадцати лет тоже веривший в идею коммунизма, чувствует определенную общность своей судьбы с судьбою Вата; недаром рецензировавшая монографию Венцловы Ирена Грудзиньска-Гросс подчеркнула, что книга «Александр Ват: Жизнь и творчество иконоборца» – «тайный диалог двух поэтов» [367]. Хорошо знакомый не только с польской и русской литературой, но и с общим контекстом мировой культуры, Томас Венцлова создает занимательную, исчерпывающую и высоко профессиональную интеллектуальную биографию. Кстати, это первая книга, написанная Венцловой по-английски.