Амброз Бирс - Словарь Сатаны (сборник)

Я не помышлял, что есть связь между пьяным рассказом Джо Данфера и тем, что я сейчас искал, и только когда вышел на открытое пространство и побрел, спотыкаясь, среди ровных стволов небольших деревьев, я понял, что к чему. То было место, где строилась заброшенная «хижина». Открытие подтверждалось тем, что некоторые гнилые пни были подрублены необычным круговым способом, в то время как другие рубили наискось, и зарубки на соответствующих стволах были клинообразной формы.

Открытое место меж деревьев было не больше тридцати шагов. По одну сторону возвышался маленький холмик — естественный бугорок без кустарника, заросший травой, а на нем прямо из травы торчало надгробие!

Не помню, чтобы я испытывал в этот момент что-то, кроме удивления. Я взирал на одинокую могилу с тем чувством, которое, должно быть, переживал Колумб, увидевший горы и мысы нового мира. Прежде чем приблизиться к ней, я неспешно оглядел окрестности и проявил вдруг в такой необычный момент показной интерес к часам — завел их, причем с чрезвычайной аккуратностью и основательностью. И только потом зашагал к своей великой тайне.

Могила — совсем маленькая — была в лучшем состоянии, чем могла быть, учитывая очевидную давность захоронения и уединенность, и, должен признаться, мои глаза широко раскрылись при виде растущих на ней тесной группкой садовых цветов, явно недавно политых. Надгробный камень в свое время, очевидно, служил порогом. На передней стороне была выбита или, скорее, выдолблена надпись:

«А Уи — китаец.

Возраст неизвестен. Работал у Джо Данфера.

Он и поставил этот памятник, чтобы сохранить о китайце память.

И как предупреждение всем желтопузым не воображать о себе много. К чертям их всех!

Она была прекрасна!»

Не могу передать, как меня удивило это необычное посвящение! Скупые, но точные сведения об умершем; бесстыдная откровенность признания; грубое проклятие; нелепое изменение пола и чувств — все говорило о том, что человек, поставивший памятник, был не в своем уме — и не только от потери. Я чувствовал, что дальнейшее расследование будет жалким фарсом, и, подсознательно рассчитывая на драматический эффект, резко повернулся и зашагал прочь. В эти места я не возвращался четыре года.

— А ну! Шевелись, Фадди-Дадди!

Эта своеобразная команда слетела с губ странного плюгавого существа, восседавшего на фургоне с дровами, который с легкостью тащила упряжка волов, так что их хозяин и повелитель только изображал излишнее усердие. Случилось так, что в момент произнесения этой фразы я стоял на обочине, и джентльмен на дровах смотрел мне прямо в лицо, поэтому было непонятно, обращается он ко мне или к животным; неясно было также, относилась ли она к обоим волам, одного из которых звали Фадди, а другого Дадди, или только к одному. В любом случае команда не произвела впечатления ни на одного из нас, и тогда маленький человечек медленно отвел от меня глаза и поочередно ткнул длинным прутом Фадди и Дадди, говоря при этом спокойно, но с чувством: «Ах ты, шкура облезлая!», словно они и правда были одним целым. Видя, что он никак не реагирует на мою просьбу подвезти, я, чтоб не завалиться назад, поставил одну ногу на внутреннюю поверхность колеса, подтянулся, взобрался на телегу sans ceremonie [59] без церемоний ( фр .). и, с трудом протиснувшись вперед, уселся рядом с возницей, который не обращал на меня внимания до тех пор, пока вновь не стал вразумлять скот: «А ну, пошевелись, тварь глупая!» Затем хозяин упряжки (или, скорее, бывший хозяин, потому что я не мог отделаться от нелепого чувства, что вся эта сложная конструкция — мой законный приз) уставил на меня большие черные глаза с выражением странным и почему-то навевающим неприятные воспоминания, отложил прут — который не зацвел, но и в змею [60] Аллюзия к библейскому рассказу о расцветшем жезле Аарона. не обратился, чего я подсознательно ждал, — скрестил руки на груди и сурово спросил: «Что ты сделал с Виски?»

Было бы естественно ответить, что выпил, но в вопросе слышалось некое скрытое значение, и сам вопрошающий не располагал к глупой шутке. И потому, не зная, что ответить, я просто молчал, понимая, что в чем-то виноват и мое молчание может быть истолковано как признание своей вины.

Тогда-то я и ощутил, как дыхание холода коснулось моей щеки и заставило поднять глаза. Мы спускались в мою долину! Не могу описать свои чувства: я не был здесь с тех пор, как четыре года назад она открыла свою тайну и, обойдясь со мной как с другом, горестно исповедовалась в прошлом преступлении, я же в ответ подло ее бросил. Былые воспоминания о Джо Данфере, его бессвязных откровениях и мало что говорящая надпись на надгробии — все пробудилось в моей памяти. Меня вдруг заинтересовало, что стало с Джо, я резко повернулся к моему заложнику и спросил о его хозяине. Он внимательно рассматривал волов и, не поднимая глаз, ответил:

— Пошевеливайся, старая черепаха! А хозяин лежит в овраге, рядом с А Уи. Хочешь взглянуть? Преступники всегда приходят к жертвам — я ждал тебя. А ну, двигай!

Услышав знакомую присказку, Фадди-Дадди, упрямая черепаха, застыла на месте, и еще не стихло разнесшееся по долине эхо, как волы подогнули свои восемь ног и улеглись на пыльной дороге, не обращая внимания на прут, разгулявшийся по их дубленой коже. Чудной человечек соскользнул на землю и пошел по тропе, не соблаговолив проверить, следую ли я за ним. Я пошел.

Было то же самое время года и приблизительно то же время дня, как и в прошлый раз. Как и тогда, громко верещали сойки, мрачно шумели деревья, и в этих двух звуковых образах я находил своеобразные аналогии открытому хвастовству мистера Джо Данфера и таинственной сдержанности его манер, смеси грубости и нежности в его единственном литературном опыте — эпитафии. В долине, казалось, ничего не изменилось, за исключением коровьей тропы, почти полностью заросшей сорной травой. Но когда мы вышли на вырубку, я увидел там большие изменения. Среди пней и стволов упавших деревьев трудно было отличить те, что срубили «по китайской методе», от тех, что валили «по местной». Похоже, варварство Старого Света и цивилизованность Нового уладили свои противоречия через третейский суд — объективный распад, так рушатся и цивилизации. Холмик остался тот же, только он весь зарос ежевикой, вытеснившей более слабых собратьев; и аристократические садовые фиалки уступили место родственнику-плебею — возможно, вернув свой первоначальный облик. Другая могила — большой неровный холм — располагалась рядом с первой, которая будто съежилась в сравнении с таким соседством; в тени нового надгробия старое — смиренно покоилось, а удивительная эпитафия была почти не видна под слоем земли и листьев. С точки зрения литературных достоинств новая надпись уступала старой и даже вызывала отвращение скупым и грубым юмором: