Амброз Бирс - Словарь Сатаны (сборник)

«Джо Данфер. Окочурился».

Я равнодушно отвернулся от нового надгробия и, смахнув листья с плиты покойного язычника, вернул свету насмешливые слова, которые после долгого забвения обрели свежесть и некоторый пафос. Мой проводник, прочитав их, тоже, казалось, посерьезнел, и мне представилось, что под его эксцентричными манерами таится скрытая мужественность, почти достоинство. Но очень быстро прежнее выражение, в котором было что-то нечеловеческое, провоцирующе знакомое, вновь зажглось в его больших глазах, отталкивающих и привлекательных. Я решил, что пора, если удастся, раскрыть наконец тайну.

— Друг мой, — сказал я, показывая на маленькую могилу, — что, Джо Данфер убил этого китайца?

Откинувшись на дерево, он смотрел поверх второй могилы — может быть, в голубое небо впереди. Не меняя позы и не переводя взгляда, он медленно проговорил:

— Нет, он справедливо лишил его жизни.

— Выходит, действительно убил.

— Убил? Да, конечно. И все это знают. Разве он не признался в этом, стоя перед коронерским судом? И разве там не вынесли приговор: «причина смерти — христианские чувства, живущие в груди белого человека»? И разве церковь на Холме не отлучила из-за этого Виски? И разве суверенный народ не избрал его мировым судьей, чтобы потом сделать проповедником? Не знаю уж, где вы только были.

— А что, Джо убил его, потому что китаец не научился или не захотел научиться валить деревья, как белый человек?

— Конечно! Так записано на бумаге, значит — так и есть. И то, что мне известно другое, не отменяет правду закона. Не я устраивал похороны, и не меня приглашали на суд. Но Виски ревновал ко мне. — Маленький негодник надулся как индюк и притворился, что поправляет воображаемый галстук-бабочку, глядя в ладошку, которую держал перед собой как зеркало.

— Ревновал к тебе? — забыв о манерах, повторил я с удивлением.

— Я же сказал. А почему нет? Разве я плохо выгляжу?

Он вновь напустил на себя наигранную грацию, разглаживая складки на потертом жилете. Затем, придав голосу необычайную сладость, заговорил как можно тише:

— Виски души не чаял в этом китайце, только я один знал, как он его обожал. Глаз с него не спускал, чертова образина. Однажды неожиданно заявился сюда и увидел, что мы бездельничаем — А Уи спал, а я вытаскивал тарантула из его рукава. Виски схватил мой топор и стал им размахивать. Я увернулся — меня тогда как раз укусил тарантул, но А Уи получил сильный удар в бок и рухнул на землю. Виски уже прицеливался, чтобы нанести удар и мне, но тут заметил на моем пальце ядовитого паука и понял, какого свалял дурака. Отбросив топор, он упал на колени перед А Уи, тот последний раз дрыгнул ногой, открыл глаза — такие же большие, как у меня, — протянул руки, привлек к себе уродливую голову Виски и держал так ее до конца. Все случилось быстро — по телу А Уи прошла судорога, он издал короткий стон и испустил дух.

По мере повествования рассказчик преображался. Пока он вел свой странный рассказ, с его лица сошло все комическое или, точнее, сардоническое, и я с трудом сохранял спокойствие. А этот прирожденный актер так захватил меня, что сочувствие к остальным dramatis personae [61] действующим лицам ( лат .). переключилось целиком на него. Я сделал шаг вперед, чтобы взять его за руку, но тут лицо рассказчика осветилось широкой улыбкой, и он продолжил с насмешкой:

— Надо было видеть Виски, когда он понял, что произошло! Вся его одежда — а в те дни он одевался так, что глаза слепило, — была безнадежно испорчена. Волосы слиплись как пакля, а лицо — насколько я мог видеть — стало белым как бумага. Он бросил на меня взгляд и тут же отвернулся, словно я в счет не шел; но тут стреляющие боли перекочевали из укушенного пальца в мою голову, и я потерял сознание. И потому не присутствовал на дознании.

— А почему ты потом держал язык за зубами? — спросил я.

— Такой уж у меня язык, — ответил он и больше на эту тему не распространялся. — После этой истории Виски стал еще больше пить и еще больше ненавидеть китайцев, однако не думаю, чтобы он особенно радовался, что расправился с А Уи. При мне он не задирал нос, но с такими важными персонами, как вы, держал себя по-другому. Он поставил этот камень и сам выдолбил надпись, и по ней видно, в каком он был настроении. На эту работу — между пьянками — у него ушло три недели; я выдолбил слова на его камне за день.

— А когда умер Джо? — спросил я довольно рассеянно, но от ответа у меня перехватило дыхание.

— Сразу после того, как я посмотрел на него через дырку в стене, тогда вы и подсыпали что-то ему в виски, чертов Борджиа.

Едва придя в себя от такого чудовищного обвинения, я чуть не задушил наглеца, но меня остановила внезапная мысль, пришедшая как откровение. Я устремил на него серьезный взгляд и спросил как можно спокойнее:

— А когда ты сошел с ума?

— Девять лет назад, — пронзительно выкрикнул Гофер, выставив вперед сжатые кулаки, — когда этот мужлан убил женщину, которая любила его больше, чем меня! Меня, который поехал за ней из Сан-Франциско, где он выиграл ее в покер! Меня, который охранял ее все годы, а негодяй, которому она принадлежала, стыдился ее и обращался по-свински! Меня, который ради нее хранил его проклятый секрет, пока этот секрет не разрушил его! Меня, который после того, как вы отравили это чудовище, выполнил его последнюю просьбу — положить его рядом с ней и поставить надгробие! С тех пор я не бывал на ее могиле — не хотел встречаться с ним.

— Встречаться? Но, Гофер, бедняга, он же мертв!

— Поэтому я его и боюсь.

Я проводил несчастного к телеге и на прощание пожал ему руку. Смеркалось, и когда я стоял у дороги в сгущающейся мгле, провожая взглядом смутные очертания удалявшегося фургона, вечерний ветер донес до меня звуки — энергичных ударов и голоса, разрезавшего тьму:

— Пошевеливайтесь, вы, чертовы неженки!

Вы спросите меня, не сталкивался ли я в своей жизни, будучи одним из близнецов, с чем-нибудь противоречащим известным естественным законам? Тут судить вам; возможно, мы имеем в виду разные естественные законы. Вы можете знать то, что неизвестно мне, и то, что непостижимо для меня, может быть абсолютно ясно для вас.

Вы знали моего брата Джона — то есть знали, что это он, когда меня не было рядом; однако ни вы, ни, полагаю, никто другой не могли заметить между нами разницы, если мы сами того не хотели. Не могли и наши родители; «наши» — единственно подходящее местоимение при столь близком сходстве. Я говорю о брате Джоне, не будучи уверен, что его имя не Генри, а мое — не Джон. Нас поочередно крестили, но после, когда наносили крошечные татуированные метки, хирург сбился, и хотя на моем плече стоит буква «Г», а у брата — «Д», это не означает, что буквы нельзя поменять. В детстве родители различали нас в основном по одежде или по другим таким же простым приметам, но мы так часто менялись костюмами и всем прочим, желая перехитрить своих недругов, что родители прекратили тратить время на выяснение истины и, понимая трудность ситуации, стали звать нас обоих «Дженри». Я часто изумлялся отцовской снисходительности, он никогда не наказывал нас сурово за проделки, а так как мы были относительно послушными мальчиками и умеренно пользовались нашими возможностями смущать и раздражать взрослых, то сумели избежать строгих наказаний. На самом деле наш отец был на редкость добрым человеком и, думаю, в глубине души наслаждался розыгрышами.